Николай Клюев
Шрифт:
Идиллия разрушается с гибелью поэта Руси — Сергея Есенина. Да, не на ту дорогу свернувшего, получившего своё «за грехи, за измену зыбке, запечным богам Медосту и Власу», но великого поэта… И само обрушение русской жизни предстаёт воочию в поэме «Деревня». Как смерть Настеньки — предвестие гибели керженских скитов, так смерть русского поэта — предвестие конца прежней жизни. Насколько идилличен тон в «Заозерье» — настолько он напряжён, рыкающ до срыва — в «Деревне». Кажется, что весь деревенский люд от парней (схожих то с Буслаевым Васькой, то с Евпатием Коловратом) и девок (каждая, что Ефросинья Полоцкая, Ярославна или Евдокия, Дмитрия Донского суженая), до матерей — «трудниц наших», до Бога, писанного «зографом Климом» — весь поднялся на защиту своего бытия от страшной современности,
Это, мнится, не слишком далеко ушло от пушкинского: «Добро, строитель чудотворный! Ужо тебе!..» Это «ужо тебе!» — сплошь и рядом от бессилия, от невозможности сопротивляться нашествию чумной новизны. Новая эпоха железа наступает — и скрыться от неё некуда.
Ты, Рассея, Рассея матка, Чаровая заклятая кадка! Что там, кровь или жемчуга, Иль лысого чёрта рога? Рогатиной иль каноном Открыть наговорный чан?.. Мы расстались с Саровским звоном — Утолением плача и ран, Мы новгородскому Никите Оголили трухлявый срам, — Отчего же на белой раките Не поют щеглы по утрам?Кажется, принесены все жертвы, какие только можно было принести, а облегчения не наступает. Меняется весь мир вокруг, замолкают птицы, деревья бегут со своих мест, «разодрав ноженьки в кровь», при виде трактора, выехавшего на ниву, железного коня, с которым «от ковриг надломятся полки…». Да не хлебом ведь единым… Жизнь старая гибнет.
И не зря в «Деревне» трактор под стать паровозу из есенинского «Сорокоуста»… И не зря «Ты Рассея, Рассея-тёща, насолила ты лихо во щи» — тут же перекликается с «Рас…сеей» Есенина из «Москвы кабацкой»… Ведь вся Русь в богохулье ударилась, и сам Клюев в стороне не стоял — и никакие мотивы не послужат оправданием. Вот и ему, как и младшему собрату, «за грехи, за измену зыбке» — доводится увидеть крушение прежнего мира, где «от полавочных изголовий неслышно сказка ушла»… Одна надежда — вернётся, когда чаша Божьего гнева переполнится.
Только будут, будут стократы На Дону вишнёвые хаты, По Сибири лодки из кедра, Олончане песнями щедры, Только б месяц, рядяся в дымы, На реке бродил по налимы Да черёмуху в белой шали Вечера, как девку, ласкали!В третьем номере журнала «На литературном посту» за 1927 год появилось «открытое письмо» члена редколлегии «Звезды» А. Зонина, который руками и ногами открещивался от публикации «Деревни» в «Звезде»: «Черносотенное стихотворение Н. Клюева, как и все другие стихи первого № Ленинградского журнала „Звезда“, принимались без меня. В настоящее время, в связи с переездом в Москву фактического участия в работах редакции „Звезды“ я не принимаю. Вместе со всеми т.и. по ВАППу я считаю напечатание стихов Клюева в марксистском журнале недопустимым».
Не единожды потом задавались читатели и исследователи вопросом: каким чудом «Заозерье» и «Деревня», которую вполне можно было проинтерпретировать как политическую прокламацию в тех условиях — вообще попали в печать, когда «Заозерье» было опубликовано в сборнике «Костёр», а «Деревня» — в журнале «Звезда»?
Объяснение этому есть. И оно может показаться достаточно неожиданным.
Ещё при Зиновьеве
В результате его стихи, насыщенные реалиями новой жизни, обретали куда более полную интонационную завершённость и смысловую убедительность, чем километры виршей на ту же тему множества пролетарских и комсомольских поэтов. Даром поэтического перевоплощения Клюев владел, как мало кто.
Ты мой чумазый осьмилеток, Пропахший потом боевым. Тебе венок из лучших веток Плетут Вайгач и тёплый Крым. Мне двадцать пять, крут подбородок И бровь моздокских ямщиков, Гнездится красный зимородок Под карим бархатом усов.Эти стихи ещё вязались интонационно и тематически с его прежними выступлениями, с прославлением «красных орлов». Но Клюев шёл ещё дальше. Он пел от имени пролетария — классическим пушкинским ямбом и пушкинскими же словами.
Друзья, прибой гудит в бокалах За трудовые хлеб и соль, Пускай уйдёт старуха-боль В своих дырявых покрывалах… Друзья, прибой гудит в бокалах! Нам труд — широкоплечий брат Украсил пир простой гвоздикой, Чтоб в нашей радости великой, Как знамя, рдел октябрьский сад… Нам труд — широкоплечий брат.И всё это Клюев печатал в «Красной газете» — вместе с «Железом», перепечатанным из «Львиного хлеба». Кажется, ни у одного поэта того времени нет столь взаимоисключающих друг друга публикаций на страницах одной и той же газеты.
После свержения Зиновьева и «вокняжения» в Ленинграде Кирова главным редактором «Красной газеты» и ближайшим соратником нового партсекретаря стал Пётр Иванович Чагин (с Кировым они были в одной «связке» ещё в Баку). Чагин рассчитывал стать надёжной опорой для собиравшегося переехать в Северную Пальмиру на постоянное место жительства Сергея Есенина. И Киров, по его воспоминаниям, собирался взять над Сергеем «шефство», точнее, продолжить его, начавшееся всё в том же Баку… Свершившаяся трагедия была для них настоящим ударом. Не успели…
Чагин знал о Клюеве как о друге и учителе Есенина. Нет ни малейших оснований говорить, что он, убеждённый коммунист, хоть в малейшей степени разделял идеи Клюева. Но судьба распорядилась так, что ближайший есенинский друг, тем паче пишущий и печатающий «новые песни», оказался под его покровительством. Клюев обращался к Чагину с просьбой напечатать «самые простые и любопытные для вечернего читателя (читателя „Вечерней Красной Газеты“. — С. К.) стихи». И если не появлялись они в газете, то по рекомендации Чагина печатались (если их можно было напечатать) в других местах.
Чагин дал Клюеву своеобразный «карт-бланш» — ленинградские газеты, журналы, сборники в эти два года принимали практически всё, что выходило из-под клюевского пера. Николай приобрёл такую известность, как полноправный советский поэт, что напечатался даже у Вороне кого в «Прожекторе». Памятуя о словах, что ему, редактору, нужны «рыжие», которые ломались бы в его цирке бесплатно, поднёс горькую пилюлю, которую Воронский ничтоже сумняшеся проглотил. В цикле «Новые песни» вторым шло стихотворение, написанное от имени «кузнеца Вавилы» (одно из любимых клюевских мужских имён). Запев — лучше некуда, все «комсомольцы» и «пролетарии» обзавидуются.