Николай Крючков. Русский характер
Шрифт:
«На буденновском Туристе, – вспоминал Николай Афанасьевич, – я тогда и через свадебный стол перескакивал, и совершал еще много забавных «подвигов».
Вряд ли Николаю Афанасьевичу удалось бы совершить много экранных «подвигов», требующих основательной физической подготовки, если бы не его увлечение спортом, которому он никогда не изменял, начиная со спортивного кружка «Трехгорки». И своими спортивными знаками он гордился не меньше, чем орденами.
– У меня есть спортивный знак «Ветеран ДСО «Спартак», – хвалился он. – Видимо, за верность обществу, за то, что я самый преданный болельщик «Спартака».
Замечательный тенор солист Большого театра Зураб Соткилава рассказывал:
– С первой встречи мы с Николаем Афанасьевичем как-то очень естественно перешли на «ты», разговаривали, будто давно знаем друг друга. Думаю, что сблизила нас и общая любовь к футболу. Оказалось, что Николай Афанасьевич не только помнит мои выступления в Москве в составе тбилисского «Динамо», но у нас и общие футбольные кумиры.
Не случайно его, семидесятилетнего страстного болельщика, газета «Неделя» избрала членом Олимпийского общественного совета. Ведь он не пропускал ни одного футбольного, ни одного боксерского турнира на приз «Недели». А уж что говорить о хоккейном турнире на приз «Известий»!
– Спорт, – говорил он, – помогает почувствовать прилив сил и иногда даже превзойти самого себя. Смотрю я на иных – целыми днями торчат в поликлинике. А меня туда не затащишь, я от хождения по кабинетам заболеваю. Довелось как-то в больницу попасть, уговорили лечь на обследование, так я до конца срока там не выдержал, дал деру, в чем был, в пижаме, в тапочках. Благо такси подвернулось и шофер знакомый. Меня ведь после фильма «Горожане» произвели в почетные таксисты Москвы.
Вот Николай Афанасьевич упомянул «знакомого» шофера. Да для него все были «знакомыми»! Всенародный любимец, он отвечал любовью на любовь, и для него все были близкими и родными. Видимо, именно поэтому он никогда не держал чиновную дистанцию между собой и своим собеседником, кем бы он ни был – важным партийным функционером или простым колхозником. Главное – был бы достойный человек.
В ту пору, когда Николай Афанасьевич познакомился с Сергеем Эйзенштейном, тот был уже всемирно признанным режиссером, выдающимся теоретиком кино, профессором ВГИКа. Перед ним все трепетали и преклонялись. А что же Крючков? Он к нему обращался так же, как и ко всем своим «знакомым». Кому-то это показалось непозволительным панибратством, и он решил обратить на это внимание самого живого классика:
– Сергей Михайлович, почему вы позволяете Крючкову обращаться к вам на «ты»?
– Видите ли, – ответил Эйзенштейн, – Коля у нас человек простой. Для него, если много, то «вы», а если один – «ты».
Крючков был на «ты» даже с птичками. Как-то он загнал лодку в камыши, собираясь порыбачить, и спугнул камышевку. Николай Афанасьевич посмотрел внимательнее и увидел гнездо с птенцами. И тогда он поделился с птичкой червячком. Сперва она недоверчиво отнеслась к подарку, но потом все-таки склюнула его и унесла в гнездо. А скоро они перешли на «ты», и камышевка уже безбоязненно
– Правда, – сознавался Николай Афанасьевич, – из рук так и не осмелилась брать, опасалась – мало ли что! А ведь она была единственной кормилицей в семье. Ответственность чувствовала. А как же!
Свое знаменитое «а как же!» он всегда выговаривал с неподражаемой интонацией, многозначительной растяжкой и с задушевной внутренней теплотой.
Кинорежиссер Станислав Говорухин как-то сказал, имея в виду Крючкова:
– У нас, в кругу «киношников», расхожа поговорка «хороший человек – не профессия». Это грубая неправда. Еще какая профессия! Главная профессия на земле – быть человеком.
И рассказал историю, случившуюся зимой во время съемки фильма «День ангела» на Черном море.
Промозглая погода с раннего утра действовала угнетающе и на актеров, и на всю съемочную группу. А нужно было снимать «утренний режим».
– Декабрь, семь утра, – вспоминал Говорухин. – Помреж растолкала меня, я быстро оделся, поеживаясь от холода, поднялся на капитанский мостик. Оператор уже поставил свет, актеры загримированы и одеты. Смотрю – и Крючков стоит. Спиной ко мне, вполоборота. На нем морской китель, виден кусочек наклеенного уса. Я набросился на Олю, помрежа:
– Зачем же Крючкова разбудили? Его же нет в этой сцене…
Она как-то странно смотрит на меня, в глазах веселые бесенята.
Тут Крючков поворачивается ко мне. И что я вижу! Одна половина его лица, повернутая ко мне, действительно загримирована, а другая… Что только не наклеено на щеке – и большая бородавка, и рыжая бакенбарда… Актеры ржут, группа ржет – провели режиссера!
И все изменилось. Стало веселее, исчез пронизывающий холод, и дело пошло – закружились «шарики», что-то стало придумываться.
Это его, Крючкова, и таких, как он, имел в виду Борис Андреев, когда говорил: «Мир без шутки и фантазии – разве это мир?!»
Никто из знавших Николая Афанасьевича на протяжении десятков лет не припомнит случая, чтобы он в какой-то критической ситуации растерялся, потерял присутствие духа. Не было такого никогда!
Борис Виленкин, будучи фотокорреспондентом журнала «Советский экран», сопровождал в 1961 году делегацию работников кино на народный кинофестиваль в целинном крае. Среди его участников был и Николай Афанасьевич.
Программа фестиваля была необычайно напряженной. Артистам приходилось выступать по нескольку раз в день, мотаясь по необъятным целинным просторам из одного конца в другой.
– И вот там с нами произошел небольшой случай, – вспоминал журналист. – Николай Афанасьевич, Изольда Извицкая, режиссер Татьяна Лиознова и я ехали в «газике» на очередную встречу с тружениками совхоза «Романовка». Вечерело. Неожиданно поднялся буран. Фары выхватывали из темноты лишь белый занавес пурги. Мокрым снегом закидало свечи двигателя, он захлебнулся и заглох. Машина быстро превращалась в сугроб. У нас коченели ноги, упорно клонило ко сну. А ветер все гудел и гудел за окнами холодной и темной машины. Трудно сказать, чем бы все это для нас кончилось, если бы не неиссякаемый юмор Николая Афанасьевича. В кромешной тьме все время слушался его говорок, сыпались остроты. А затем он вдруг запел: