Николаю Юрьевичу Авраамову

Пикуль Валентин Саввич

– Десятая шеренга в воду! Одиннадцатая - в воду.

– Това. ашина, я плавать не умею.

– Еще чего выдумал? В воду!

После массового пробега по тайге и заплыва через студеные озера нас отводили на камбуз с песнями. На еду отпускалось мало времени. Словно приучали уже к тому, что на кораблях матросу некогда за столом рассиживаться. Эта привычка быстро поглощать все даваемое осталась у меня до сих пор, что иногда выглядит в гостях даже неприлично.

По краткому опыту мореплавания я уже знал, что принадлежу к той несчастливой породе людей, которых укачивает на волне. Но даже это не могло разочаровать меня в службе на флоте. Учился я с какой-то страстью, почти самозабвенно

поглощая макароны и формулы, наряды и теорию гироскопа. К тому же ходил слух, что круглым отличникам при выпуске предоставят право выбора любого флота и любого класса кораблей. Это тоже всех нас подстегивало! Четверка у меня все же была - по гранатометанию.

Авраамов заслужил нашу особую любовь, когда мы стали выходить в море. Человек уже пожилой, в немалом звании, он не гнушался самолично проводить с нами шлюпочные занятия. Шлюпка - вообще основа моряцкой жизни. Хорош ты в шлюпке - неплох будешь и на корабле. Со шлюпки человек непосредственно общается с бездной, которая бежит под ним - близкая, заманчивая, рискованная.

Авраамов проделывал с нами убедительные фокусы. Бывало, идем под парусом в ветер, вода уже обтекает планширь, и кажется, что море вот-вот заплеснет внутрь, а каперанг велит нам ложиться вдоль накрененного борта, еще больше его накреняя. Куда же еще? А впечатление незабываемое! У самых губ твоих, заколдовывая тебя мраком, проносится таинственная глубина. Иногда же, вдали от берегов, Авраамов приказывал: "Каждый пусть нырнет и в доказательство того, что побывал на грунте, пусть принесет мне что-либо со дна."

Вода прозрачна и холодна. Видно, как плавают раскрытые зонтики медуз, ползают среди камней звезды, все в иголках, темно-пористые. Из этой вот глубины, выпучив глаза, выскакивают юнги, и у каждого в кулаке обязательно размазня - все уже раздавлено всмятку (от усилия при всплытии). Любовь к воде скоро стала у нас доходить до смешного. Стоило прозвучать в классах звонку к перерыву, как юнги срывали с себя робы, прямо из окон кидались в озеро, и - мокрые!
– к следующему звонку снова сидели за партами. Авраамов привил нам любовь к воде. Он сделал так, что море для нас из затаенной опасности превращалось в дружескую стихию, а вода - в колыбель нашу. Конечно, потом мне, как и другим, море обернулось иной стороной - уже трагической. Но тогда, в дни учебы, все мы радовались его восторженному блеску.

А вот когда начинался штормяга, Авраамов брал шестерку, ставил паруса и уходил в открытое кипящее море. Четырнадцать бойких рук команды при сильном ветре с трудом управляются с разъяренной парусиной. Ветер выплескивает из рук жесткие шкоты. А вот как удавалось старику Авраамову (всего лишь с двумя руками!) вести шлюпку в перехлест волн и ветра, - это знал только он. Но делал это лишь в одиночку, рискуя только собой.

Впрочем, Авраамов - автор книги "Шлюпочное дело", написанной им, когда мы все еще под столом гуляли. К ночи - прямо из шторма!
– шестерка с одинокой фигурой каперанга на корме, обрушив паруса, с шипением лезла носом в мокрый песок.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Меня до сих пор удивляет ничтожный процент смертей среди молодежи, пусть даже скованной дисциплиной и присягой, но все-таки мы были мальчишками - буйными и отчаянными. Казалось бы, в таком многоликом и бесшабашном коллективе, где каждому море по колено, почти неизбежны всякие несчастные случаи.

Однако я могу вспомнить всего лишь д в е смерти.

Одна - совсем глупая. Юнге было лень обходить озеро по берегу. Он разделся, привязал одежду на спину, ботинки перекинул шнурками себе через шею. Поплыл, но ботинки сразу наполнились водой, словно два ведра, и он захлебнулся. Похоронили.

Другая

смерть - тоже не от ума великого. Выдали нам паек сахарный на месяц вперед (полтора килограмма сразу). Один юнга в день выдачи пайка получил посылку из дома, в которой - на его беду - оказалось еще два килограмма сахару. Конечно, он не стал растягивать удовольствие на месяц и съел все сразу. Врачи не спасли его.

Приближался выпуск. Мы готовились и. враг готовился! На Соловках появились диверсанты, имевшие задачу - сорвать выпуск специалистов на действующий флот. Сначала они поджигали леса, и мы готовились к экзаменам, задыхаясь в едком дыму. Дымом пропиталась наша одежда, простыни и наволочки от подушек. Спишь, а в ноздри тебе, как два острых ножика, влезает дым. Соловки - эта драгоценная жемчужина русского Поморья - полыхали в пожарах. Иногда сидим на лекции, а в окне видим: вдруг ни с того ни с сего на другом берегу начинает полыхать огонь. Все срываются с мест, бултых - в озеро, плывут на другой берег, а там мокрыми голландками захлестывают свистящее по хвое пламя.

Потом (в копоти, в ожогах) плывут назад, лезут через окна в аудитории, рассаживаются - итак, лекция продолжается.

В самый канун выпуска гитлеровцы решили разом покончить со всеми нами. На Соловках 412 озер, которые сообщаются между собой протоками и каналами (их еще монахи провели). Враг провел с нами нечто вроде локальной бактериологической войны - отравил озера. Расчет простой: идешь по лесу, жарко (да еще малины поешь), обязательно пить захочешь. Сначала мы заметили, что берега озер покрылись тушками мертвых ондатр. Отравленные зверьки плыли к берегу и умирали в камышах.

А потом школа юнг превратилась в сплошной лазарет. На смену нам как раз в это время прибыло пополнение. Новичков тоже свалила эпидемия. В этих условиях (прямо скажу, суровых) мы продолжали сдавать госэкзамены. Волнами, как в шторм! Один поток сдает экзамен и - в лазарет. Второй поток, восстав на время с коек больничных, сдает экзамен - и тоже валится.

Не знаю, какую отраву применяли враги. Возможно, гитлеровцы не учли в своих планах каналы, соединяющие озера, через которые течение разнесло яд по другим водоемам. Так что мы получили яд в меньшей дозе, чем рассчитывали враги. Помнится, в этот период Н. Ю. Авраамов выглядел постаревшим, озабоченным. Очевидно, эпидемия не миновала и его, но каперанг выдержал не слег!

Первый выпуск первой в СССР школы юнг состоялся в срок. И тут сразу выявилось, что любовь всех юнг почему-то направлена на Черноморский флот и на Балтийский. Горько рыдали в коридорах попавшие на флотилии - на реки! Никто не желал служить на флоте Тихоокеанском (ибо там не было войны). Не было охотников плавать и на флоте Северном: в Заполярье, как правило, посылали плохо успевающих и менее дисциплинированных.

Подходит моя очередь к столу, за которым заседает, вся в орденах и медалях, комиссия по распределению на флоты. Юнга Вэ-Пикуль, круглый отличник.

– Та-ак, - призадумалась комиссия.
– Небось, как ленинградца, на Балтику тебя?

– Не, - говорю, - не надо на Балтику.

– Тогда. Севастополь? Тоже солнышка захотелось?

– Не надо. Пишите в Заполярье, только на эсминцы.

Удивились, перешептались и записали: "СФ". Через день-два (помню, день пасмурный, дождик сеял) встретил меня Николай Юрьевич Авраамов, посмотрел строго.

– Хвалю!
– сказал.
– Севастополь и Кронштадт - стремление туда, скорее, по традиции. Северный же флот вырабатывает сейчас в этой войне новые традиции - освоение пространств и коммуникаций. Балтика и Черное горлышки у них узенькие, война в этих "бутылках" через год закончится. А север. Там ты еще многое повидаешь. Ты меня понял?