Николка Персик (Кола Брюньон)

Роллан Ромен

Полночь. Бьют часы.

"Он родился, младенец божественный".

Я распеваю:

"Играйте, гобои, звените, волынки!

Как прекрасен и нежен Христос".

Дремота долит. Я засыпаю, плотно усевшись, чтобы в очаг не упасть.

Звените, волынки, играйте, гобои бойкие.

Он родился, Младенец Иисус.

x x x

Крещение

Однако, крупно я шучу! Ибо чем меньше имею, тем больше есть у меня.

И я это твердо знаю. Удается мне, нищему, быть богачем: богатство - чужое. Что говорят мне о дряхлых отцах, разграбленных, все, все отдавших - портки и рубашку - детям своим бессердечным и ныне забытых, покинутых всеми, чуящих тысячу рук, их толкающих в яму могильную? Вот, уж правда, неловкие! Никогда не бывал я, ей-ей, так ласкаем, так любим, как в дни моей бедности. Дело в том, что не отдал я сдуру всего, а кое-что все же сберег. Не только ведь денежки можно отдать. Я-то отдав их, самое лучшее крепко держу - веселость мою, все, что собрал за полвека жизни шатучей, а набрал я немало хорошего, радости, хитрости, мудрости шалой, безумия мудрого. И еще мой запас не иссяк, мешок мой для всех открываю: берите пригоршнями, так! Разве это пустяк? Коли дети мне дарят свое, я тоже дарю - поверстались! И если иной дает меньше других, что ж - любовь доплатит недоимку; и жалоб не слышно.

Смотрите, вот он, бесцарственный царь, Иоанн Безземельный, счастливый мерзавец, вот он, Персик из Галлии, вот он сидит на престоле, управляя пиром гремящим!

Сегодня Крещенье: днем проходили по улице нашей три волхва, и их свита, белое стадо, шесть пастушков, шесть пастушек, и, шествуя, пели они; и собаки брехали. А ныне вечером все мы сидим за столом, все дети мои и детища детищ моих. Всех нас за ужином две с половиною дюжины, и все тридцать кричат:

– Пьет король! А король - это я. Мой венец - горшок тестяной. Королева же Марфа: я, как в Писании, женился на дочери. Всякий раз, что стакан подношу я к губам, меня чествуют, я хохочу и глотаю с попершкой... но все же глотаю, ничего не теряю. Королева моя тоже пьет и, грудь оголив, сует свой красный сосок детенышу красному в рот. И пьет гологузый слюнтяйчик, последний мой внук. И пес под столом из миски лакает и тявкает; и кот, гудя и кобенясь, удирает с костью.

И думаю я (громко: не люблю я думать про себя):

– Жизнь хороша. Ах, друзья! Ее недостаток единственный тот, что она коротка: платишь много, дают недостаточно. Вы скажете мне: "Будь доволен: твоя

часть хороша, и ты ее съел". Не отрицаю. Но съел бы я вдвое. И как знать! Может быть, если не буду кричать слишком громко, получу я второй кусок пирога... Грустно лишь то, что хоть я и в живых, столько добрых малых пропали бесследно, увы! Боже, как годы проходят, а с ними и люди! Где король Генрих и добрый наш герцог Людовик?

И вот отправляюсь по дорогам былого собирать цветочки завялые воспоминаний; и я пью, и я вью свои сказки, не устаю, пересказываю. Мне дети мои не мешают болтать, и порою, когда нахожу я не сразу нужное слово или запутываюсь, они мне тихонько подскажут конец; и тут я очнусь от мечтании своих, окруженный глазами любовно-лукавыми.

– Да что, старина (говорят мне они), хорошо было жить в двадцать лет? У женщин тогда была грудь и полней и прекрасней, у мужчин было сердце и все остальное - на месте. Стоило только взглянуть на Генриха и на его куманька Людовика! Нет больше изделий из этого дерева...

Я отвечаю:

– Черти, смеетесь вы? Что же, вы правы, смеяться полезно. Не глуп я, не думаю я, что нет винограда у нас иль молодцов, чтоб его собирать. Я знаю: когда уходит один, приходят трое, и дуб, из которого строят галлов, удалых ребят, растет все по-прежнему прямо, и густо, и крепко. Дерево то же, но ныне изделье другое, саженей сколько б вы ни рубили, никогда не создастся король мой Генрих иль герцог Людовик. А их-то любил я... Стой, стой, Николка, чего распускаешь ты нюни! Слезы? Ах, дурень, неужто ты станешь жалеть о том, что не можешь всю жизнь пережевывать тот же все кус? Изменилось вино? Вкусно оно все равно. Будем пить! Да здравствует залпом пьющий король! Да здравствует также народ. Погреб его! ..

И то: по правде сказать, дети мои, хоть добрый король и хорош, а лучше все же - я сам. Будем свободны, французы милые, и пошлем пастухов наших травку щипать! Я да земля - мы любим друг друга, ничего нам не нужно. На что мне король - на земле иль на небе? У каждого пядь земли и руки, чтоб ее разворачивать.

Вот твое место на солнце, вот твоя тень. Есть у тебя десятина, есть и руки, чтобы сеять, пахать! Что же еще тебе нужно? И если король бы вошел ко мне, я бы сказал: "Ты мой гость. За здоровье твое! Садись. Ты, брат, не один. Всякий француз - властелин. И я, твой слуга, у себя господин".