Никто кроме Путина. Почему его признает российская «система»
Шрифт:
Пять «принципов» России
…Когда я приехал в Москву, я плохо знал русский язык. Я начал учить язык во время отпуска в 2006 году по возвращении в Оксфорд, завершив свое пребывание в течение трех с половиной лет в Берлине как корреспондент газеты «Guardian». Я осваивал курс для начинающих. Он назывался «Сквозь Россию… с любовью». Сидя в кухне арендованного дома на Обсерватори-стрит, я слушал российские диски. В книге было несколько интересных героев — английский журналист по имени Майкл Кронин, который посещал Москву, и дружественный профессор Олег Петрович Белов. В книге
Первый урок содержал диалог о том, как пройти российский паспортный контроль:
«Служащий: Вы — Кронин?
Майкл: Да, я — Кронин.
Служащий: Где ваш паспорт?
Майкл: Вот, пожалуйста, возьмите мой паспорт. Вот это — моя виза.
Служащий: Ладно, спасибо. Возьмите свой паспорт и визу».
Далее: «Олег ждет Майкла в аэропорту. С ним — его молодая компаньонка Катя, студентка.
Катя спрашивает Олега: «А Майкл — не шпион?».
Олег отвечает: «Нет, Майкл — не шпион». Майкл не занимается шпионажем — он «журналист, музыкант и оптимист»».
Так я впервые наталкиваюсь на очень распространенный с советских времен стереотип, что все английские журналисты являются шпионами.
Дважды в неделю мы с моей женой Фиби берем уроки русского у Ирины Дудел, седой русской эмигрантки, которую нам посоветовал университетский факультет иностранных языков. Мы сидим в яркой гостиной Ирины в ее летнем домике в Саммертауне. Ирина учит нас словам, которые понадобятся нам в России: мы запоминаем, к примеру, слова «тусовка», вечеринка. Мы осваиваем кириллическую азбуку. Это происходит на удивление быстро. У меня складывается ложное впечатление, что выучить русский будет легко. Но это не так. Изучение кириллицы — это словно прогулка в предгорье перед грандиозным подъемом на гору Эверест.
Моя речь по-настоящему улучшается только после приезда в Москву. Я начинаю брать уроки у Виктории Шумириной, стройной миниатюрной женщины за 30 лет с темными, стриженными «под мальчика» волосами и умными светло-карими глазами. Вика работает на филологическом факультете престижного Московского государственного университета. Она обучает бакалавров, а чтобы дополнить свою маленькую преподавательскую зарплату, дает уроки журналистам. Вика — требовательная учительница. Вскоре я осознаю, что она выбирает себе студентов, а не наоборот. Мы — соседи. Она живет со своей мамой, а также кошкой в заполненной книгами квартире в Соколе — районе, удаленном от московского Ленинградского шоссе.
Постепенно мы осваиваем русские глаголы, обозначающие действие, определенные и неопределенные, а также совершенные и несовершенные — «ехать/ездить, лезть/лазит, плыть/плавать». Я учу ударения. Поставишь ударение не на тот слог — и никто тебя не поймет. Мы начинаем изучать русских классиков. Читаем рассказы Ивана Бунина, в которых речь идет о дореволюционных ухаживаниях и о несчастной любви, прозаические произведения советских писателей-эмигрантов 70-х и 80-х годов, таких как Сергей Довлатов, мастер сжатой иронии. Роман Лилии Чуковской, действие которого разворачивается в 1930-х годах, во время сталинских чисток. События в романе развиваются медленными, но увлекательными отрывками. Мои учебники по грамматике уже имеют уши. Я выбрасываю
Одно из моих любимый произведений — «На даче». Это простое прозаическое произведение Антона Чехова. Мужчина среднего возраста получает записку от таинственной женщины, которая зовет его на свидание в старый летний дом. В записке говорится: «Я вас люблю… Простите за признание, но страдать и молчать нет сил. Я молода, хороша собой… чего же вам еще?». Он приходит и видит, что на этом же самом месте ждет брат его жены Митя, который получил такую же записку… История — удивительная мини-сатира о мужском тщеславии и женском коварстве, в которой побеждают женщины.
Мне по душе наши русские разговоры. Зимой уроки проходят в моем тусклом офисе. А летом мы иногда работаем дома, сидя в саду под березой. Мы с Викой беседуем в течение 20 минут прежде, чем открыть учебник грамматики. Мы разговариваем о разрушении старой Москвы и исчезновении лип, которые некогда украшали ее бульвары, о жадности мэра Москвы Юрия Лужкова, об общем состоянии политической безнадежности. Я уже знаю, как на русском называются ландыши. И когда двое соловьев устраивают над нашими входными дверями гнездо, мелодично распевая ранними летними часами, я учу еще одно благозвучное русское существительное: нашими крылатыми гостями являются «соловьи».
Вика — непревзойденный собеседник. Она доброжелательна (пока я высказываюсь правильными фразами) и терпеливо относится к моим неудачным попыткам выдавить из себя русское «р». Мы не всегда соглашаемся относительно политики: к примеру, ее пугает НАТО и бомбардировки Белграда. Но мы находим взаимоприемлемые места. По мере того, как мой русский становится свободнее, грамматические вызовы становятся тяжелее, Мы тратим месяцы на приставки. Приставки становятся фугой, они повторяются в моей голове по дороге на работу в метро — вариации «за, про, на, вот, пере», когда я грохочу темными тоннелями города.
Я узнаю, что наша московская квартира относится к культурной традиции советских домов, в которые наведываются призраки. В 1921 году Анна Ахматова — известная поэтесса, мужа которой расстреляли, а сына посадили, и которой десятилетиями не разрешали печататься, написала стихотворение. В нем устрашающе описывается похожая обстановка: комната, в которую вторглись, открытые окна, странное размещения вещей, чувство страха. Позже Борис Пастернак, еще один русский писатель, которого преследовало государство, вспоминал, как он выработал привычку говорить «Мои поздравления» всегда, когда заходил в пустую комнату. Он знал, что «стены имеют уши».
Я не строю из себя Доктора Живаго. Сатирик XIX века Михаил Салтыков-Щедрин писал, что российским обществом управляют произвол, лицемерие, ложь, жадность, предательство и пустота. Все это я понимаю без обучения. Но именно у Вики я учусь понимать, а потом и любить трагический лиризм России.
Еще до своего назначения в Москву я знал, что мне понадобится русский, чтобы читать прессу и брать интервью. Но я не представлял, что через два десятилетия после распада СССР русский язык не потеряет своего статуса «lingua franca» среди всех постсоветских государств, за исключением трех балтийских — хотя там также до сих пор говорят на русском.