Никто не умрет
Шрифт:
— Я… Я схожу проверю, — сказала Хана, приоткрывая дверь.
— Не надо! — сказал я.
Они смотрели на меня с улыбками, даже Хана. Они ничего не понимали.
— Я серьезно, не надо, нельзя туда! — почти заорал я и бросился к двери, чтобы не пустить.
— Сядь, Измайлов! — громыхнула директриса, и расческа впрямь пошла насквозь.
— Siynifqa barsagiz, x"azer "uk "ul"asez, balalarigiz y"atim qalirlar, [29] — четко сказал я, глядя на Хану, и вслепую сел на стул, чудом не промазав. Она, кажется,
29
В класс пойдете — умрете сразу, дети сиротами станут (тат.).
— Измайлов, что ты сейчас сказал? — спросила директриса любезным до изморози тоном.
Я не отрывался от Ханы. Она держалась за ручку двери и переводила взгляд с меня на директрису.
— Хания Сабировна, вы передумали? — осведомилась директриса.
Что ж ты делаешь, подумал я, медленно поворачиваясь к ней и уже краем глаза, слишком поздно, замечая, как Хана кивает, раскрывает дверь и выходит прочь.
— Чт-то ж… — начал я, заикаясь.
— Достаточно, Измайлов. Выступил уже, послушай теперь. Сперва посмотри. Узнаёшь?
Директриса вытащила из ящика стола и положила передо мной лист в тоненькой прозрачной папочке. На листе было кривовато слеплено в фотошопе черно-белое, вернее, серое лицо лохматого пацана. Я пожал плечом, и от этого движения рисунок сдвинулся, как зеркало в темной комнате. Это ж мой портрет, понял я с оторопью.
— Узнаёшь, — с удовольствием сказала директриса, поставила пальцы на край рисунка, но утягивать его не стала, а принялась постукивать по столу ногтями. Бордовыми и блестящими.
Я хотел рисунок рассмотреть как следует, а ногти отвлекали.
— А знаешь, откуда этот фоторобот?
Я не знал, что такое фоторобот, но представился мне трансформер с роскошной камерой. И с ногтями. Директриса, слава богу, убрала наконец руку и сказала другим тоном:
— Из милиции приходили, Измайлов. Вернее, не из милиции, а как…
Она замолчала, прижав пальцы ко лбу, очень белому по сравнению с лаком.
Ну правильно, полиция. Меня в электричке тетка видела, машинист слышал, может, камеры какие-то в кадр поймали — хотя какие там камеры. Не камера, тетка та беременная меня описала, а специальная программа составила картинку по описанию, я вроде видел такое где-то. Вот меня и ищут после такого гасилова. Им примерно сообразить, что произошло, и то за счастье. А мне уже не до этого, честно говоря. У меня в родной школе такое набухает, что электричка легкой распевкой покажется.
— Таисия Федоровна, — заговорил я.
— Молчи, — сказала она, вдавив кончики пальцев в лоб. Еще и зажмурилась.
Я возмущенно замолчал. Идиотка. Тебя же жрать будут первой, жмурься не жмурься.
Нет, так нельзя.
Я встал и зашагал к двери. Говорить она все равно мне ничего не собиралась, а если бы и собиралась, вряд ли это было важнее того, что происходило у меня в классе с ребятами, Эдуардовной и, возможно, уже и с Ханой.
— Измайлов, стой, — лязгнула директриса.
Я сделал шаг и все-таки остановился. Стоял и ждал.
— Сядь на место. Мы еще не закончили.
Я крутнул головой и пошел дальше.
— Стой, я сказала.
— Чего
Я со всхлипом замолчал — от жаркой обиды и оттого, что воздух кончился вместе со словами. Голова закружилась, я поспешно вдохнул, вспоминая, как это делается, и понимая, что хватит уже время терять. Учителя объясняют, а директора с завучами требуют объяснений. Но объяснить им ничего невозможно. Работа у них такая.
Я просто взялся за ручку. И выпустил ее. Потому что услышал:
— Измайлов, твоим родителям мало неприятностей?
Я развернулся и понял, что сейчас что-то натворю. Кабинет раздернулся и стал сумрачным и смазанным, а белое лицо директрисы, наоборот, четким, как мишень, — и с какими-то узорами под глазами и на виске. И ниже лица были узоры — на шее, под рукой, еще где-то. Я зажмурился, хотя это было как лицом в стенку с размаху, и ответил:
— Не мало. А что вы…
— Ну сядь, Наиль, сядь, что ты, — сказала директриса каким-то недиректорским голосом.
Зашуршала, грузно процокала, обдала меня сладким запахом духов, какой-то химии и немножко пота, мягко потянула под локоть обратно к столу, что-то бормоча почти ласково. Я качнулся, сопротивляясь, но пошел. Надо было посидеть хоть чуть-чуть, в себя прийти. Да и директриса, пока у меня глаза закрытые, больше на человека похожа. Может, совсем опомнится.
— Сейчас, Измайлов, ты посиди, — пробормотала Таисия Федоровна еле слышно и уцокала, чавкнув дверью.
Редкая тьма мазала глаза, уносясь куда-то влево беззвучно ревущим потоком. Голова проворачивалась в обратную сторону, мягко и летяще, как на богатом компьютерном кресле, к неяркому свету, лучистому и голубоватому, как наброшенный на утреннее окно синий костюм, и вместо солнышка рыжие прядки, почти незаметные на красном.
Я дернулся и едва не грянул со стула, аж щиколотка заныла. Заснул, что ли, суслик? Нашел время.
Директрисы в кабинете так и не было, и не слышно было, чтобы она или Луиза за дверью бродили. «Куда она ушла-то?» — подумал я, озираясь. Покосился на дверь, встал и осторожно покрался по кабинету, разглядывая шкафы и полки. Я в этом кабинете был раза четыре, нет, пять. И всегда было не до того, чтобы толком осмотреться. А очень хотелось — не осмотреться, а всмотреться, конкретно в шкаф у стены, вторую сверху полку. Там всякие модельки и рукодельные подарки от олимпиадников и выпускников стояли, некоторые довольно мощные: блестящий паровоз из миллиона деталей, старинный замок из зубочисток, портрет директрисы из булавок с цветными головками, ну и всякая мелочь типа выжженных указок и нитяных статуэток.
И сейчас рассмотреть не получилось. Я услышал что-то, метнулся к креслу и сел как можно небрежней, аж глаза прикрыл, ожидая. Клацнул язычок замка, до меня доползло касание сладковатого воздуха, замок клацнул снова. И еще раз.
Я открыл глаза, вернее, они сами распахнулись, словно ресницы дыбом встали вместе с не выросшей вообще-то шерстью от поясницы до затылка. Не знаю почему, но обычные дверные звуки взвели меня, как лук, который с крюка сняли и тетиву накинули. И развернули к двери. К цели.