Никто
Шрифт:
– Понимаешь, Николай, я ведь по закону отец всем вам, ну, конечно, извини, кроме тебя уже, а так – ответственный за каждого из ребятишек. По за-ко-ну! И отвечаю за всех до единого. Кормить, поить – обязан я. Учить, лечить – опять я. Одевать, обувать – снова я. А денег, как в старые времена, не дают. Слыхал такое словечко: взаимозачет? Нет? Ну и слава Богу! Какая-то база, допустим, должна в бюджет налог. Так мне разрешено с этой базы брать, например, еду для детей. Взамен налога. В его зачет. Понимаешь – еду! И я бегаю, как бобик, ищу-рыщу эти базы, уговариваю
– Как было-то? – прервал Кольча.
– Ну, за всеми разве уследишь? Ничего себе семейка, – усмехнулся Георгий Иванович, – двести пятьдесят душ, а?.. В суд тащат. А суд приговорит оплатить потери. Тысяч двести, не менее. Из каких? Я же тебе толкую: даже на еду денег не дают, все воздушная арифметика! И это государство! И это – власть!
Двести тысяч, соображал тем временем Топорик, это больше восьми тысяч баксов. Для чемодана в болоте – сущий пустяк, ну да не про нас спрятано…
Он подумал – не про нас, как про себя. Хмыкнул: но ты же недалеко отодвинулся от интерната, тут все свои. Вот годика через три, когда уйдут отсюда Гнедой и Макарка, позабудет, наверное, дорогу сюда и он. А может, и не забудет – чего гадать!
Но восемь тысяч – это круто, не по нему. Куска полтора он наскребет от прежних щедрот Валентина, а остальное?
Соображая, что без разговора с хозяином не обойтись, Кольча скорее по инерции выспрашивал, что за владельцы теперь в хозяйственном магазине, как их фамилии, и вдруг его накрыло чем-то жарким: он знал этих людей, когда-то приезжал к ним за данью, они были плательщиками Валентина.
Он попрощался за руку с директором, ничего не пообещал, подъехал к пожарищу. Народ, стоявший возле бывшего магазина, мгновенно повернулся к «мерсу», и Кольче пришлось одолевать несколько метров, отделявших его от хозяев, под пристальными взглядами хмурых мужиков.
Кто-то просипел за спиной: «Кровососы», – но Топорик не обернулся, не вздрогнул, кивнул главным, отошел с ними в сторону. Закурили. Владельцев, по Кольчиным воспоминаниям, было двое, но с ним отделились трое, и если первые двое выглядели тощевато, третий походил на жирную камбалу – плечистый, грудастый, широкий во все стороны.
– Передай… кому надо, – сказал худощавый хозяин постарше, – теперь кранты, налога не будет.
Кольча кивнул, хозяева вздохнули облегченно, расслабились.
– Кто же лежачего-то? – проговорил Топорик ответственным голосом: он знал правила игры. – Я о другом. Что с интернатом?
– А что? – взъелся молодой. – Пусть платит. Они нахулиганничали, им и отвечать.
– Сироты же! – вздохнул Кольча. – Какой с них спрос?
– Сироты, значит, государственные, так? – спросил старший. – Ну вот, пусть государство и платит.
– Ха-ха, – не рассмеялся, а проговорил третий, – жди фигу с маком.
– О'кей, –
– Окончательно не подсчитали, – схватился старший, думая, что объедет по кривой. – Но тысяч на четыреста тянет. Для власти – мелочевка, безналичными ведь.
«Ого, – подумал Кольча, – с этими держи ухо востро». Хмыкнул.
– Да ты не хмычь, браток, – проговорил молодой, – все будет официально, комиссия работает от пожарных, вот и председатель.
Широкий мужик снова сказал:
– Ха-ха.
Он и был, выходит, председатель.
– Ясно, – ответил Кольча, лениво жмурясь и поражаясь самому себе: когда только набрался. – Торговаться будем?
– А ты что – казна, государство? – взъелся молодой. Старый же, напротив, насторожился.
– Ну, во-первых, ваши нам недоимки. Сколько?
– Какие теперь недоимки? – опять окрысился молодой.
– А вы зачтете? – удивился старый.
– Допустим, – лениво молвил Кольча, – в пользу сирот.
– А ты уж не из ихних ли? – настороженно спросил широкий.
– Тебе-то чего, пожарный? – спросил, закипая, Колъча, и получилось у него это негодование просто мастерски: он чуть выпрямился, вскинул гордо голову. – Ну, из них. Дак мы сиротам покровительствуем, не то что вы – частный капитал. – И для устрашения поиграл желваками. Прибавил, развернувшись к толстяку: – А комиссия нам подконтрольна? Что-то я не припомню?
Широкий снова сказал: «Ха-ха», – но вышло это у него без прежнего шика, довольно вяло, и хоть стоял перед ним пусть и культурного вида, но хилый пацан, тяжеловес этот явно понимал, с какой властью ведет диалог, иллюзий не имел. Можно было продолжать. И Кольча произнес:
– Хватит валять дурака, давайте реальную цену. Плюс зачет, – усмехнулся про себя, вспомнив речь Георгия Ивановича, и добавил: – Взаимо.
– Сто пятьдесят тысяч, – сказал старший из владельцев. – И ни рубля меньше.
– Шесть кусков? – спросил Кольча. И удивился: – И где у вас столько добра тут хранилось?
Пригодился ему весь его прошлый мерзкий опыт. Только раньше он цену продукта должен был преувеличивать, чтобы взять свое. Теперь приуменьшал. Вернее, возвращал к норме. Не глядя, точнее, обсуждая то, чего не стало. Для этого требовалась хватка, как у цепного пса. Она у Кольчи оказалась. Вздохнул сочувственно, чуть у себя слезу не вышиб, дескать, ну, мужики, я сделал все, что мог, повернулся к машине, сделал первый шаг.
– И это все налом? – спросил не то восхищенно, не то возмущенно.
– Сто двадцать пять, – проговорил старший, отступая по курсу двадцать пять рублей за доллар. – Ведь ремонт же!
– А если судиться будете, когда получите? – спросил Топорик, уже не глядя на них, как бы самому себе.
– После морковкиного заговенья! – заорал тот, что называл себя председателем от пожарных, и ясно было, кричит он не Кольче, а своим партнерам.
– В сотню укладывайтесь, – кивнул Топорик, – четыре куска. Зато их видно отсюда.