Никто
Шрифт:
Анненский.
– - Увы, Ниночка, вы далеко! Слишком далеко!
Нина.– - Иннокентий Федорович, Кеня, вы только скажите и мы сейчас же вернемся из имения. Скажите, я вам нужна?
Анненский.
– - Нина...я, право, не знаю, что сказать...(Освобождает свою руку).
Пауза. К облегчению Анненского возвращается Маковский.
Маковский.
– - Господа, извините, задержался! Так я полагаю. Иннокентий Федорович, вопрос с публикацией ваших стихов мы уладили?
Анненский (не отвечает).
– - Нам пора, дорогой Сергей Константинович. В понедельник, после ученого
Маковский (достает и смотрит на свои часы).
– - Без четверти два, дорогой, Иннокентий Федорович! Всегда рад вас видеть! Буду ждать в понедельник.
Занавес.
ЭПИЛОГ. Понедельник, 30 ноября 1909 года.
Авансцена . Анненский один , в шубе, с красным кожаным портфелем, ждет извозч и ка. Сцена закрыта. Шум улицы.
Анненский. – - Сердце, опять сердце! Как я сейчас напугал бедную Васильеву своим приступом! И пилюли оставил дома, как назло, а ведь Арефа уговаривал взять. Неудачно всё сложилось! Ужасно! Ещё моё прошение. Оказывается оно подписано десять дней назад, а сегодня его только отдали в канцелярии. Министр Шварц удовлетворил мою просьбу, но как... С полной отставкой!
Пауза.
Что теперь сказать Дине?
– - на ученый совет меня не допустят, и денег оттуда не будет. Опять сердце заныло и виски ломит! Где же извозчик? У меня сегодня выступление на женских курсах, но нет, не смогу... домой надо ехать. Куда бы сесть? (оглядывается по сторонам, но ничего не находит). Ноги совсем ватные, не держат. (На авансцене появляется швейцар в форме).
Швейцар. – - Что худо, барин? Сейчас извозчика поищу, погодите!
Анненский.
– - Да, да, поторопись, братец!
Швейцар уходит.
Боже, сердце стучит, разрывается... Желания, слава, любовь... Как же всё было близко, достижимо, когда я думал об этом весной. Мне казалось, что я всё получу, пусть под конец жизни, но получу, но мечты растаяли, так и не сбывшись. Теперь только осталось уйти...
Пауза.
Наверное, домой я уже не успею, но не хочется здесь...на улице... Надо доехать до Царскосельского вокзала, должен успеть доехать. Там мы расстались с Ольгой и там я встречу её вновь, чтобы уже никогда не расстаться.
Появляется швейцар.
Швейцар. – - Извозчик подан, барин, ждет за углом.
Анненский.
– - Спасибо, голубчик, держи на чай! (Дает деньги и идет нетвердой походкой, за ним швейцар, оба уходят с авансцены).
Интерлюдия ВТОРАЯ .
И нтерьер О буховской больницы. В углу кровать с тело м Анненского. Возле кровати в затемнении стоят Дина Валентиновна, Валентин, Платон, Ната лья,
Ольга. – - Вы спрашиваете, любила ли я Иннокентия Федоровича? Господи! Конечно, любила, люблю... и любовь моя переживет смерть... Была ли его "женой"? Увы, нет! И не потому, чтобы я греха боялась, или не решалась, или не хотела, или баюкала себя лживыми уверениями, что "можно любить двумя половинами сердца", -- нет, тысячу раз нет! Поймите, он этого не хотел, хотя, может быть, настояще любил только одну меня... Но он не мог переступить... его убивала мысль: "Что же я? прежде отнял мать у пасынка, а потом возьму жену? Куда же я от своей совести спрячусь?" И вот получилась "не связь, а лучезарное слиянье". Странно ведь в двадцатом веке? Дико? А вот же -- такие ли еще сказки сочиняет жизнь? И все у нее будто логично... Одно из другого... А какая уж там логика? Часто мираж, бред сумасшедшего, сновидение -- все, что хотите, но не логика...
Пауза.
...Слушайте сказку моей жизни... Я женщина... не монахиня... не святая...
Он связи плотской не допустил, но мы "повенчали наши души", и это знали только мы двое... И это самая сильная форма брака... Вы спросите, "как это повенчали души"? Очень просто: ранней весной, в ясное утро мы с ним сидели в саду дачи Эбермана; и вдруг созналось безумие желания слиться... желание до острой боли, до страдания... до холодных слез... Я помню и сейчас, как хрустнули пальцы безнадежно стиснутых рук и как стон вырвался из груди... и он сказал: "хочешь быть моей? Вот сейчас... сию минуту?.. Видишь эту маленькую ветку на березе? Нет, не эту... а ту... вон высоко на фоне облачка? Видишь?.. Смотри на нее пристально. ...И я буду смотреть со всей страстью желания... Молчи... Сейчас по лучам наших глаз сольются наши души в той точке, Леленька, сольются навсегда". О, какое чувство блаженства, экстаза... безумия, если хотите... Весь мир утонул в мгновении!!.. А потом он написал:
Только раз оторвать от разбухшей земли,
Не могли мы завистливых глаз,
Только раз мы холодные руки сплели...
И, дрожа, поскорее из сада ушли...
Только раз... в этот раз...
Пауза.
Ну, вот и все. Решительно все... И вот он умер для мира, для всех... Но не для меня... Его душа живет в моей душе, пока я сама дышу. Смерть не могла ее отнять у меня, не увела ее за собой... И эту его душу я ношу в себе. Она со мной, и я не грущу: в любую минуту ведь я могу говорить с его душой, в любую, потому что телом его ... я никогда не владела и не могу его оплакивать в силу этого.
Были тяжелые полосы жизни... безумно тяжелые, но тогда меня, изнемогавшую, поддерживал мой друг Иннокентий Федорович. Он учил меня "любить страдание", учил "мыслить", учил "покорности" и таким образом "научил жить". (Письмо О.П.Хмара--Барщевской Розанову В.В.)
Затемнение. Ольга уходит назад, к безмолвно стоящей группе .
Звучит музыка. И з боковых дверей появляется Арефа в красной ливрее и белых пе р чатках, открывает двери. Выходит Анненский уже не в мундире, а гражданской одежде . В руке он держит стопку листов со стихами. Чинно и прямо идет до середины сцены, где останавливается и поворачивается к залу.