Нильс Бор
Шрифт:
Она-то могла писать хоть и редко, но не таясь. Не было тайны в том, что Эрик устраивался в Стокгольме работать инженером-химиком, а Ханс готовился сдавать там последние медицинские экзамены, а младший Эрнест собирался поступать на юридический. И не было тайны и том, что Харальд принялся за создание в Швеции студенческого «датского государства» и уже достигнуто согласие, что студенты-беженцы будут экзаменоваться в шведских университетах на датском языке… Словом, многое могла писать и писала Маргарет сверх телеграфно-семейного «все здоровы». И совсем как солдаты на войне, ее Нильс и ее Ore знали о жизни в тылу больше, чем
Однажды в те декабрьские дни двое молодых копенгагенцев примчались в Стокгольм со скверной новостью: немцы захватили институт на Блегдамсвей! Стало известно: ранним утром, еще в темноте, отряд военной полиции занял все входы и выходы. В тихих коридорах — черные сапоги. Распахнутые двери лабораторий и кабинетов. Уведенные под конвоем физик Йорген Боггильд и механик Хольгер Ольсен. И милостиво оставленная в полном одиночестве Бетти Шульц, обитавшая во флигеле…
— Что будет дальше? — спрашивали друг друга Харальд Бор и Стефан Розенталь. Распространился слух, что немцы поставят во главе института своих физиков. Тогда сотрудники-датчане решили уйти в подполье. Потом прошел слух, что запланирован вывоз в Германию циклотрона. Тогда Сопротивление решило подготовить взрыв института.
К счастью, немцы ждали распоряжений свыше. И к счастью, в руководстве Сопротивления по-прежнему заметную роль играл маленький хирург в очках Оле Кивиц. Он настоял, чтобы без одобрения Бора не было предпринято ничего. В Стокгольм на имя Бора пришел запрос. Его срочно переправили в Англию.
Стефан Розенталь: Мы напряженно ждали ответа… Наше беспокойство возросло еще больше, когда один инженер из Копенгагена доставил нам — на случай ареста осведомленных участников Сопротивления — план заминирования.
А тем временем в Копенгагене появился Гейзенберг. И вновь не один — в сопровождении физика-нациста высокого ранга. В этом был тонкий замысел, на сей раз делавший Гейзенбергу честь.
В те дни — на рубеже 43-го и 44-го годов — до него дошло в Берлин-Далеме известие о захвате копенгагенского института. Оказалось, что мотивом послужило подозрение: институт Бора работает на союзников/Неважно, знал Гейзенберг или нет, что этот мотив был изобретен пожелавшим выслужиться гестаповцем. Существенно, что такой мотив давал повод для расследования делана месте. И Гейзенберг вызвался тотчас отправиться в Копенгаген. Однако не с тем, чтобы обнаружить измену, а с тем, чтобы выручить институт из беды. Да, да! Стефан Розенталь недаром назвал его приезд «спасательной операцией». Оттого-то Гейзенберг и выбрал себе в спутники нациста Дибнера, чья подпись под документом проверки избавляла его, боровца, от всяких подозрений в обманной игре.
Может быть, он замаливал перед лицом истории и перед самим собой грех своего визита к Бору осенью 41-го?
Может быть. Но для этого надо было уже тогда ощущать тот визит как грех, а не как неудачу. Нет, просто всякий раз, когда ощущалась гарантия безопасности, он с готовностью делал добро тем, кого любил и чтил. А Бора он продолжал любить и чтить. В архивах Геринга лежало досье на профессора Берн ера Гейзенберга е доносной характеристикой: «Главный теоретизатор, который даже в 1942 году превозносит датского полуеврея Нильса Бора, считая его великим гением» (Д. Ирвинг).
…Ни главы института, ни его ассистентов не было на Блегдамсвей. Была сорокалетняя
Впрочем, может быть, то была заслуга не только Гейзенберга.
…Когда после его отъезда завязались в Копенгагене длительные переговоры о возвращении института датчанам, в Германии приступал к руководству всеми физическими исследованиями Вальтер Герлах. Среди них атомная проблема стала главной, а он был многоопытным экспериментатором: двадцать три года назад, вместе с нынешним изгоем Отто Штерном, он снискал себе славу замечательными опытами, подтверждавшими квантовую модель Бора. Он не стал нацистом. К власти привели его сложные интриги. В личном дневнике он записывал происходившее. И в начале 44-го года там появилась запись, изложенная Дэвидом Ирвингом так:
Однажды ночью… к Герлаху пожаловал эсэсовской генерал. Прежде всего он поинтересовался, считает ли Герлах профессора Бора опасной личностью и знает ли он его в лицо.
— Мне несколько раз пришлось встречаться с Бором, — ответил Герлах.
— Бора необходимо ликвидировать, — сказал генерал.
— Но для этого надо знать, где находится Бор, — осторожно возразил Герлах. — Разве он все еще в Стокгольме? И разве убийство этого всемирно известного человека не нанесет ущерба Германии в глазах мирового общественного мнения?
Генерал нетерпеливо перебил Герлаха:
— Вы все еще верите, что человеческая жизнь чего-то стоит. Вскоре вы убедитесь в обратном.
— Думаю, вам трудно будет добраться до Бора, ведь он, по всей вероятности, в Лондоне, — ответил Герлах.
— В Лондоне?! — генерал просиял. — Прима!
И действительно, в Лондоне эсэсовцы располагали верными людьми, а убить Бора во вражеской стране было даже проще, чем в нейтральной, так как тогда не возникло бы никаких дипломатических осложнений.
Эсэсовцы еще несколько раз навещали Герлаха и обсуждали с ним дальнейшие подробности этого плана. Все же Герлах, воспользовавшись своими связями… в министерстве иностранных дел, сумел отвратить репрессии от ближайших сотрудников Бора, оставшихся в Копенгагене. А сам Бор был уже вне досягаемости.
Так, может быть, и Герлах помог спасению института?
В Стокгольме узнали с облегчением только одно: 3 февраля немцы передали институт «под расписку» датским профессорам Кристиану Меллеру и Якобу Якобсену, оставив в покое циклотрон и слизнув лишь парочку фотоаппаратов да кое-что соблазнительное из личных вещей отсутствовавших сотрудников. В тексте акта о передаче, как в фигуре солдата у ворот, чувствовалась та же вто-росортность: там была нелепая строка: «профессору Кристиану д-ру Меллеру…» Шла прахом даже вековечная немецкая аккуратность.