Нинка
Шрифт:
– Все на лоно!
– На лоно!
– загорелась Нинка.
Бармен неожиданно поддержал нашу затею, подразумевая, что нам уже давно пора на природу, к матери, в лоно. Мы забрались в какой-то детсадик на Малой Бронной. По пути взяли что-то красное. Пили его прямо из горла.
– Ты любишь Тютчева?
– спрашивала Нинка.
– Люблю, - соглашался я.
– Дай я поцелую... Подожди. А Ходасевича?
– Тоже люблю.
– Умница... Подожди. А Георгия Иванова?
–
Потом, кажется, нас выгнала сторожиха. Тем более, что Нинка сломала качели, а я погнул грибок и упал в песочницу. Изгнанные из лона, мы направились в ЦДЛ. Но туда нас не пустили, интеллигентно указав на наше бесподобие.
– Пива - и в общагу, - предложил я.
Мы шли в обнимку, взаимно уравновешиваясь. По счастью, с блюстителями порядка нам суждено было разминуться. Вышли на Тверской бульвар, прошли "Макдоналдс", приблизились к Пушкину. Нинка пыталась принять позу, запечатленную скульптором Опекушиным. Я отговаривал:
– Брось, так и по трезвому не устоишь...
Тут к нам подскочили двое: одна - с микрофоном, другой - с камерой. Да так неожиданно, что я поперхнулся.
– Скажите, - защебетала телевизионщица, - вы любите Пушкина?
– Не надо камеры!
– встряла Нинка.
– Мы имеет право расслабиться?..
Но профессионалка знала свое дело и без возмущения повторила вопрос.
– Люблю, - согласился я, откашлявшись.
– А за что?
Нинка уже тянула меня в сторону:
– Пойдем. А то покажут в рубрике...
– За то...
– отчеканил я в расплывающееся пятно микрофона, - за то, что он "милость к падшим призывал"...
Мы с Нинкой удалились до "Ленсовета" и сели на "тройку". В троллейбусе я неожиданно вздремнул, а проснулся с головной болью. Неотвратимо надвигались мысли насчет добавить. Пришлось зайти в винно-водочный на Руставели.
Добрались до общаги. Нинка жила этажом выше. Разобраться с водкой решили у меня. Нинка пошла к себе за закуской. Мысленно я заказал амброзию и что-нибудь маринованное. Когда мыл стаканы, ко мне подошел сильно подвыпивший Стасик.
Стасик был коренным сибиряком и обладал удивительной фамилией Яуя. Писал милые рассказы в духе Андерсена. Главными героями в них выступали форточки и дверные ручки.
– Руслан, - говорит Стасик, - объясни мне, вселенная конечна или бесконечна? Вот, допустим, она конечна...
– Стасик, - перебил я, - это известная антиномия Канта. Разрешить ее можно только при некоторых условных ограничениях. Был такой математик Георг Кантор...
– Так Кант или Кантор?
– Кант сформулировал, Кантор разрешал.
– Руслан, не надо математики, там много переменных. Ты мне прямо скажи - мир конечен или нет?
Что я мог
– Стасик, - говорю, - мир, каков мы знаем, - это вообще наше представление. Сам по себе он не имеет протяженности.
– Как это?
– А вот так... Слушай, а что это тебя на такие вопросы тянет?
– Руслан, ты не поверишь. Как выпью - так сразу думать начинаю. Откуда это все безобразие взялось и имеет ли оно конец? И думаю до тех пор, пока не напьюсь до отключки.
– А вот теперь представь, что все разумное во вселенной напилось до отключки. Ну совершенно все. И отключка эта - вечная. Будет тогда безобразие?
– Ну это смотря с какой стороны посмотреть...
– Так некому смотреть. Все в отключке.
– Гм... Выходит, что и безобразия не будет.
– Вот в этом-то и все дело. Безобразие, протяженность, бесконечность и вообще размерность - это все наши выдумки. Говоря умным языком - категории. Априорные формы...
Стасик достал из кармана блокнот:
– Как ты говоришь? Категории?..
– Категории. А есть еще категорический императив...
– Тоже наша выдумка?
– Не совсем. Скажем так - онтологическая идея. Объективирующаяся в нашем сознании...
– Не спеши, я не успеваю записывать.
– И вот этот категорический императив - причина наших скорбей. Но он же - причина нашего творчества. Этакая сердоболинка.
Стасик закрыл блокнот и посмотрел на стаканы в моих руках:
– У тебя есть что-нибудь от этой сердоболинки?
– Не обижайся, - говорю, - я - с дамой. Так что разрешать эту онтологическую идею буду без тебя...
Нинка задерживалась. Я перевесил позапрошлогодний настенный календарь обратной стороной и вывел фломастером краткий лозунг. Надпись, декоративно украшенная тараканьими крапинками, призывала к приятным чудодеяниям: "Даешь оргазм!" То есть порыв к подвигу уже был, не было объекта его воплощения. И я начал волноваться. И в порыве волнения не заметил, как опустошил бутылку. Онтологическая идея была временно разрешена...
С похмелья особенно чутко понимаешь всю мучительность сознания. Невольно завидуешь неразумной сущности. Больная чувственность сосредотачивается в единство личности - личности жалкой и самоотвратительной. Изнемогающей от бренного организма и онтологической идеи...
Разбудила меня собственная икота. Новый день не предвещал ничего утешительного. На лекции идти не хотелось. Хотелось отрастить крылья и вознестись, опережая собственные стоны.
В дверь постучали.
– Открыто!
– хотел отозваться я, но изо рта вышло нечто шипяще-клокочущее. Причем вся эта фонетика была заключена очередным иком: И-и-ик...