Нищета. Часть вторая
Шрифт:
— Бедняга! А я — крестьянин, из Вогезов.
— Вот как? Вам следовало бы там оставаться. Здесь пристроиться трудно.
— Я тут пробуду недолго, лишь до тех пор, пока не разыщу одного человека.
— Это другое дело.
— Как, по-вашему, могу я провести в этом работном доме несколько дней?
— Думаю, что можете.
— Есть здесь кварталы, где преобладают иностранцы?
— Есть французский квартал.
— Женщина, которую я ищу, — русская.
— Я слишком мало знаю Лондон, чтобы помочь вам.
— Эта женщина здесь, наверное, известна, так как она причастна к политике.
— Тогда
— Большое спасибо за совет! — сказал вновь пришедший.
Его собеседник повернулся на другой бок и заснул.
Пробило семь часов — время подъема. Каждый, сдав ночную рубаху, получил занумерованный сверток со своими вещами. Крестьянин за ночь отдохнул; увидев, как обитатели работного дома отдают дань гигиене, он подумал, что в Лондоне, наверное, найдется достаточно фонтанов, где можно сполоснуть лицо, и не пошел к общему умывальнику с водой сомнительной чистоты, вокруг которого столпились ночлежники.
Если ночью все они выглядели одинаково безрадостно, то днем являли собой весьма причудливое зрелище. Здесь можно было увидеть одеяния самого различного цвета и самого разнообразного покроя, от парадных черных фраков до простых рабочих блуз; все — порванное, поношенное, чиненое и перечиненное. Здесь разыгрывалась заключительная сцена житейского карнавала. Балетмейстером была Нищета; отовсюду, изо всех закоулков, привела она сюда этих отщепенцев, похожих на участников пляски Смерти…
Старый углекоп из Гэмптона, изувеченный в шахте и ставший постоянным обитателем работного дома, позвал всех во двор.
Англичане умеют выращивать самых упитанных в мире быков и баранов, предназначенных на убой, но в той же Англии (как, впрочем, и во Франции, и в других странах) эксплуататоры создают невыносимые условия жизни и труда, уродствующие рабочих некоторых профессий. Старый калека-углекоп не составлял исключения: впалая грудь, сутулая спина, тощее и нескладное тело… Так действует на поколения шахтеров невыносимо тяжелая работа в узких подземных норах, более подходящих для крыс, чем для людей.
— Суп! Суп! — крикнул углекоп, все тотчас же высыпали во двор, получили там деревянные миски и железные ложки. Началась раздача горячей бурды, носившей название супа. Сколько людей, умирающих в Париже от голода, лишены даже и той жалкой пищи, какую можно получить в английских работных домах!
Джентльмен, проигравший все свое состояние, хлебал противную похлебку не спеша; старики, озябнув за ночь на каменном полу, долго отогревали худые руки над паром, прежде чем приступить к еде, а молодые жадно глотали свои порции с аппетитом, свойственным их возрасту. Мужчина, лицо которого было обвязано платком, ел без особой охоты; мальчик же, казалось, даже не заметил скверного вкуса варева.
После завтрака всех погнали на работу. Те, кто не жил здесь постоянно, должны были смолоть на механической мельнице по три-четыре мешка зерна.
Около одиннадцати часов двери открыли. Мужчина с платком на лице и мальчик пошли по направлению к парку, предварительно пропустив крестьянина вперед, чтобы тот не увидел, куда они идут. Этот человек выбирал такие места, где можно было провести день,
— Здесь все-таки лучше, чем в тюрьме, — говорил мальчик.
Тем не менее, Санблер решил переменить образ жизни. Его побудило к этому главным образом появление в работном доме соседа-француза. Чтобы снять комнату на Шарлотт-стрит, а также купить себе и Пьеро приличную одежду, он разменял несколько банкнотов. Но перемена местожительства и здесь, как во Франции, не могла рассеять его глубокую тоску. Тоска эта была хуже сплина: кто хандрит — может мечтать обрести в смерти покой, а Санблер страшился смерти, хотя и жизнь тяготила его.
Бандит боялся всего: и людей, и вещей, и даже себя самого. Он испытывал неодолимое отвращение к жизни. Этот человек, рожденный для искусства, но ввергнутый в пучину зла, сам придумывал себе все новые и новые муки. Везде его преследовали ужасные воспоминания: и при виде черной воды Темзы, и в мрачной спальне работного дома. Они не оставляли Санблера и в уютной комнатке с простой, но удобной мебелью. Лишь одно могло его рассеять — жажда отомстить ненавистному Николя. Хотя сыщик больше не попадался бандиту на глаза, он, вероятно, тоже находился где-то в Лондоне. Однако требовалась немалая изобретательность, чтобы найти искусно прятавшегося врага.
Случай подарил Санблеру сына, случай же позволил мнимому виконту д’Эспайяку обзавестись супругой.
Встретившись на английском берегу во время высадки с парохода, Николя и Эльмина сначала удивились, а затем, обдумав свое положение, решили, что вполне подходят друг другу. Красота и порочность Эльмины, глубокая развращенность Николя и его преступные склонности — все это было верным залогом того, что они смогут разбогатеть, ибо в те времена красавицы брали огромные взятки за устройство чужих дел.
Они обвенчались под вымышленными именами (в Англии это легко сделать), сняли роскошно обставленную квартиру, и, пользуясь тем, что в Лондоне, как и повсюду, есть немало простаков, начали давать званые вечера, на которых гости болтали о литературе и политике. Эльмина знала английский язык; Николя тоже кое-что понимал по-английски. Денег у них хватало; таким образом они располагали всем, что требовалось для успеха. Путешествие излечило Эльмину от нервного заболевания; благотворно подействовало на нее также известие о смерти врача-психиатра. Она вновь была здорова и еще долгие годы могла творить зло.