Нить курьера
Шрифт:
И если накануне побледневший и взволнованный Бенеш неохотно принимал делегацию сотен тысяч рабочих, то теперь, несмотря ка позднее время, он немедленно пригласил студентов, принял к сведению их требования и поблагодарил за лояльность и готовность отстаивать республику.
Почувствовав, что президент с ними, студенты попытались собраться еще раз, но, встретив на пути плотный строй отряда Корпуса национальной безопасности, разбежались.
Я видел, как после провала демонстрации Зарницкий стрелял из-за угла в спины рабочих-активистов,
Но народ решительно заявил о своей полной поддержке правительства Готвальда. Бенеш был вынужден утвердить отставку двенадцати реакционных министров и одобрить состав нового правительства во главе с Готвальдом. Теперь уже в Чехословакии нельзя было сидеть между двух стульев.
Некоторое время Зарницкий скрывался на квартирах друзей, обдумывая горькую свою участь. Слухи и небылицы — одна бессмысленнее другой — о жестоком терроре и насилиях коммунистов переполняли отчаянием его мещанскую душонку.
От коммунистического смерча уже бежали на Запад Краина, Гора, Чижек, Прохазка, Странский, Зенкл, Рипка и другие его кумиры, не ставшие ожидать, пока Национальное собрание примет решение об их аресте.
Некоторые из них, не сложившие оружия, вроде непримиримой Франи Земиновой, оказались в тюрьме.
Чего же ждет он, ведь он был с ними по одну сторону баррикад! Нельзя же жить под вечным страхом ареста!
«Бежать из этого проклятого коммунистического ада, где все равны, — повторял он, глотая по утрам собственные слюни, вместо черного кофе с коньяком. — Бежать, бежать, — стучало в висках».
«Бежать? — вновь спрашивал он себя, — но как? Чем заплатить проводнику, на какие доходы жить в Вене? Деньги! Надо найти их любой ценой. Пусть даже ценой преступления».
Наконец, с помощью старого знакомого найден надежный проводник. У знакомого, бывшего офицера, взят пистолет. Потихоньку распроданы вещи. Куплен фальшивый паспорт. И вот… пробил последний, решающий час.
Я снова мысленно видел, как в дождливые сумерки, элегантно одетый, он входит в ювелирный магазин, рассчитывая на полное доверие и сочувствие владельца магазина — друга семьи. Видите ли, он помолвлен и должен преподнести кольцо возлюбленной.
— Какое?
— Разумеется, одно из самых роскошных.
В его руках похрустывает внушительная пачка новеньких крон.
Владелец магазина склонился над сейфом и в тот же миг грохнул наземь. Из ножевой раны в шее хлестнула кровь.
Молодому человеку на несколько минут становится дурно, но он овладевает собой. Драгоценности и деньги из сейфа перекочевывают в портфель.
Затем стремительно надвигающаяся дорога, мелькающие леса, лужайки и села. Свист ветра, граница, Австрия.
Пройдя ночью по лесу добрых пятнадцать километров, к рассвету он дошел до небольшого озера на территории Австрии. Здесь расплатился с проводником. В приметном месте зарыл в землю свои сокровища. Вышел к асфальтированной
И даже здесь, в уютном кабинете жандармского офицера, он чувствует, что ему страшно не по себе. До тошноты противна даже пыль на плаще. Пыль проклятой забытой родины.
Его потянуло в ванну. Хотелось сбросить, смыть с себя все, напоминающее о ней, и вновь отдаться старой роскошной жизни.
— Я вполне понимаю пана художника, — вздрагивает он от хриплого скрипучего голоса жандармского офицера, — коммунизм, в том числе и чешский, губит таланты. У пана не было другого выхода, как бежать к нам. Но пан должен понять, что Австрия все еще контролируется союзниками. Американцы должны проверить действительные намерения пана, и тогда он сумеет получить право на жительство. Но можно не сомневаться, что и американцы вполне поймут пана художника.
Снова томительное ожидание в отдельной камере следственной тюрьмы. Он уже собирался протестовать, когда, наконец, сообщили о долгожданном вызове в американскую Си-Ай-Си.
И я отчетливо представил себе картину беседы Зарницкого с американцем.
Офицер американской секретной службы, казалось, пропускал мимо ушей рассказ перебежчика. Изредка он кивал, как бы сочувствуя чеху, изредка позевывал.
Его беззлобный, отсутствующий взгляд был устремлен на большое распахнутое окно и видневшиеся вдали широкие набережные канала. Но вот он медленно приподнялся из своего кресла, медленно подошел к перебежчику и над самым его ухом гаркнул изо всех сил:
— Хватит валять дурака! Все, что было сказано, — ерунда! Говорите о самом главном! Об этом самом! Считаю дo трех! Раз…
С этими словами он быстро извлек из письменного стола огромный пистолет и наставил его на перебежчика.
Зарницкий выронил сигарету и, протянув к капитану руки, с дрожью в голосе залепетал:
— Простите, если вы о бриллиантах, то они спрятаны у границы. Я еще не успел рассказать…
— Встать, мерзавец! Здесь тебе не чехословацкая кофейня. Ограбил моего соотечественника — американца… даже убил его и еще втирает очки накануне смерти!
Офицер нажал на предохранитель и взвел курок. Перебежчик вскочил со стула. Рыдая, он закричал:
— Прошу извинить меня, господин капитан. Не убивайте меня. Он — чех, а не ваш соотечественник. Для побега нужны были средства.
— Говори! — прикрикнул на него капитан, — говори все, что было.
Перебежчик теперь заговорил шепотом, он потерял голос, съежился. С головы до ног его обливало холодным потом. Его грабят. Лишают и здесь той жизни, о которой он так мечтал и ради которой совершил преступление.
Неужели попался на испуге?
— О мокрых делах, парень, все «не успевают» рассказывать, — прорычал офицер, пряча в стол парабеллум и садясь в кресло, — но ты останешься на свободе, конечно, при определенных условиях… Можешь себя поздравить. Америка, друг мой, великодушна, но… с камешками тебе придется расстаться.