Нить
Шрифт:
Хотя из-за постоянной тошноты она почти ничего не ела, тело продолжало раздаваться вширь. Каждое утро, когда Павлина заплетала черные как смоль волосы хозяйки и укладывала вокруг головы, две женщины беседовали, глядя друг на друга в зеркале.
– Вы так же красивы, как и были, – уверяла Павлина. – Разве что в талии немножко поправились.
– Я чувствую, что меня раздуло. Ничего красивого в этом нет. И я знаю, что Константинос меня теперь не выносит.
Павлина встретила Ольгин взгляд в зеркале и увидела в нем грусть. Такой, несчастной, она была еще красивее. Увлажняясь, ее черные,
– Он вернется к вам, – сказала служанка. – Как только ребеночек родится, так все и наладится. Вот увидите.
Павлина говорила со знанием дела. Она сама к двадцати двум годам родила четверых детей и после первых трех родов могла служить живым примером того, что женское тело, как бы чудовищно ни раздалось во время беременности, может вернуться в прежнюю форму. Однако после четвертых родов оно в конце концов утратило эластичность. Ольга взглянула на уютную фигуру служанки – по ней скорее скажешь, что она вот-вот родит, чем по самой Ольге.
– Надеюсь, ты права, Павлина, – сказала она, откладывая в сторону скатерть, на которой медленно и неловко вышивала кайму.
– И когда же вы думаете закончить? – поддразнила ее Павлина, поднося к глазам кусочек ткани, чтобы оценить работу хозяйки. – Ребеночек-то уже в этом месяце должен родиться, так? Или на будущий год отложите?
За шесть месяцев Ольгиных стараний вышивка почти не продвинулась. Иглы выскальзывали из вспотевших пальцев, несколько раз ей случалось уколоться, и капли крови оставляли пятна на кремовом полотне.
– Никуда не годится, да?
Павлина улыбнулась и взяла у нее скатерть. Возразить было нечего. Ольгины руки не были созданы для вышивания. Пальцы у нее были тонкие и изящные, но с иголкой управляться не умели. Для нее это был просто способ убить время.
– Я ее выстираю, а потом закончу сама, хорошо?
– Спасибо, Павлина. Тебе не трудно?
Все последние месяцы Ольга ощущала беспокойство, но в это раннее августовское утро просто не находила себе места. Ей ни минуты не лежалось спокойно. Когда она сидела, спина болела сильнее, чем в стоячем положении, и боли в животе, уже около недели слегка дававшие о себе знать, усилились. Каждые несколько минут она едва не теряла сознание от боли. Наконец-то ее время пришло.
Была суббота, однако Константинос ушел в контору в половине седьмого, как обычно.
– До свидания, Ольга, – сказал он, входя в комнату в ту минуту, когда схватки ненадолго прекратились. – Я буду в торговом зале. Павлина пошлет за мной, если будет нужно.
Ольга попыталась улыбнуться, когда он взял ее ладони в свои. Это должно было ее успокоить, но жест был мимолетным, как касание птичьего пера, – простая формальность, от которой она чувствовала себя не более, а менее любимой. Муж словно бы не заметил ее боли и не услышал ее тихих стонов, когда входил в комнату.
Вскоре она уже выла в голос, потому что накатывающая волнами боль стала нестерпимой, и цеплялась за Павлину так, что на руке служанки остались следы от пальцев. Нет, такие чудовищные муки могли означать только конец жизни, а не ее начало.
Прохожие изредка слышали вопли, полные мучительной боли, но такие звуки не были чем-то необычным в этом городе, к тому же
В последние часы родовых мук Ольга уже ни на минуту не отпускала Павлинину руку. Она боялась, что иначе ее неотвратимо затянет в темный туннель боли и унесет из жизни.
Свободной рукой Павлина обтирала лоб хозяйки прохладной водой, которую ей все время носили из кухни.
– Постарайтесь, чтобы она немного расслабилась, – посоветовал доктор Павлине.
Служанка знала по собственному опыту, что, когда у тебя все тело разрывает болью, такие рекомендации совершенно нелепы. Сказать бы ему все, что она об этом думает, но это не имело никакого смысла. Она закусила губу. Этому человеку уже за семьдесят. Пусть он за время своей работы принял хоть тысячи младенцев, но все равно даже приблизительно не представляет, каково сейчас Ольге.
Постель была мокра от пота, воды и той жидкости, что хлынула из нее потоком. Ольга чувствовала, что погружается почти в беспамятство, и думала о кошмарном сне, который приснился ей несколько недель назад и который в том или ином виде раз за разом возвращался к ней в последние дни.
Доктор устроился в удобном кресле и читал газету, время от времени поглядывая на часы, а затем бросая взгляд на Ольгу. Казалось, он следил за ней, а может, просто прикидывал, долго ли еще до обеда.
Тяжелые шторы были почти закрыты, и в комнате царила полутьма. Доктор держал газету так, чтобы на нее падал луч света, пробивавшийся в щель. Только когда от Ольгиных криков, казалось, едва не разлетелось в куски зеркало, он наконец поднялся. Не подходя слишком близко, чтобы не подвергать опасности свой безупречно чистый, без единого пятнышка светлый костюм, он стал выдавать новые указания:
– Головка уже показалась. Теперь нужно тужиться, кирия Комнинос.
Для нее сейчас не было ничего естественнее. Всем существом она желала этого, и в то же время это казалось невозможным, словно ей приходилось выворачиваться наизнанку.
Прошло около часа. Павлине этот час показался сутками, а Ольге – бесконечностью, в которой ее жизнь измерялась одними только приступами боли. Она впала в какое-то исступление. Она не знала, что сердце у нее едва не остановилось и что бедное сердечко младенца было на волосок от гибели. Она чувствовала только одно – боль. Только боль и казалась реальной в эти последние минуты родовых мук.
Ребенок выплыл из тьмы на слабый свет, заполнивший комнату. И закричал. Боли у Ольги прекратились, и она поняла, что этот тонкий вопль не ее. Это какой-то новый звук.
С минуту она лежала молча, не шевелясь. Не в силах вздохнуть. Слезы смертельной усталости и облегчения текли по ее лицу. Ольга почувствовала, что внимание двух людей, до сих пор сосредоточенное на ней, переключилось на что-то другое, находящееся в комнате. Они стояли к ней спиной, и она инстинктивно понимала, что их не нужно отвлекать.