Ниже ада
Шрифт:
— Мы уходим… Здесь не пройти…
Противогаз на его лице по-прежнему бугрился плотной, обернутой на несколько раз тряпкой. Он же не видел! Не видел?..
Очень тяжелый и плотный воздух. Упирается, сопротивляется идущему, встает непроходимой стеной, однако ему не выдержать человеческого напора, ничего не противопоставить стремлению того, кто ищет…
Шаг — упрямый, стремительный, еще один и еще, и вот уже завеса взрывается миллионом осколков и превращается в черный пепел, вихрем поднимающийся к небу. Иван не видел
— Он достиг! — раздался ликующий, полный победного торжества вопль в голове дозорного. И тут же чужие голоса, болезненно нарушая сакральную тишину, обрушились со всех сторон:
— Ему не место здесь… Уходи!
— Он прошел, значит, достоин.
— Он слаб, беспомощен и слеп!
— Мидзару. Слепота — это дар. Судьба ведет его.
— Уста человека пусты.
— Ивадзару. Чтобы услышать, нужно перестать говорить.
— Он глух, таким не под силу постичь предначертания.
— Кикадзару. Не слышать лживого предначертания — суть мудрости.
Внезапно многоголосица смолкла, оставив лишь одного говорящего:
— Хозяйка, ты нарушила границу. Тебе не рады здесь. Уходи и забирай своего человека.
Весомо, однозначно, словно приговор. В каждом слове скрытая мощь и неколебимая уверенность.
Однако в ответ спокойное:
— Мастер Вит, я пришла с миром и не хочу больше вражды. Этот мальчик должен пройти. Не препятствуй нам — я прошу.
— Мне нет дела до твоих просьб. Уходите.
Теперь Иван видел: вокруг него — тени, смутные и нечеткие. У них нет лиц и черт, всего лишь размытые, расплывчатые людские силуэты. Мальгин слышал биение давно остановившихся сердец и механически повторял чужие, не принадлежащие ему слова, порождавшие мертвенный трепет:
— Я должен узреть Зеркало… я должен узреть Зеркало…
Однако его монотонный речитатив грубо прервали:
— Ты глуп. В твоих глазах — взгляд врага. В твои уши шепчет враг. В твоих устах — речи врага.
— Я должен…
— Иван Мальгин! В память о человеке, который значил гораздо больше своего никчемного потомка, я отпущу тебя живым. Это подарок. Воспользуйся им, пока не стало поздно.
Странный разговор был окончен. Иван в полном одиночестве стоял посреди пустыря, окруженного остовами невысоких, полуразрушенных домов. Темная улица, которой никогда не коснется ни луч солнца, ни свет его бледной сестры. Лишь тени да искаженные отблески далекого сияния призрачных звезд.
Резкий окрик развеял зыбкую магию иллюзорного мира:
— Ты что, снял повязку?!
— Здесь не пройти, — чужим голосом, пугая самого себя, прохрипел Иван.
Генрих Станиславович улыбался. Искренне, широко, совершенно не скрываясь от окружающих. Те, в свою очередь, давно забыв, что
Вытянутые, смурные лица подчиненных, обычно навевавшие смертельную тоску или вызывавшие подозрения, сегодня смешили старика, заставляя уголки рта раздвигаться до совсем уж неприличной улыбки в тридцать два зуба.
Нет, заговорщиков пока схватить не удалось. Выскочку Маркуса нейтрализовать и вздернуть тоже не вышло. Произошло кое-что получше. С захваченной спецназом Ботанической ему доставили обезболивающее! Мигрень отступила, и в голове теперь снова было тихо и ясно, как в поле после грозы.
Вольф прошелся торжествующим взглядом по скучным физиономиям штабных офицеров. Есть, есть среди них иудушки. Есть те, кто уже продался залетному эмиссару, кто поверил в стоящую за ним могучую силу, кто готов продать старика Вольфа с потрохами. Да вот только успеют ли?
«Да какие из них вояки, их мать! — почти без злобы выругался про себя седой генерал. — Горстка перепуганных, оплывших пенсионеров. Тусклые, тупенькие глазки, заплывшие от беспробудного пьянства, помятые, небрежно выбритые рожи с застывшим выражением покорного равнодушия… Им же ничего не надо! Оставь старперов в покое, и они спокойно допьются до столь желанных чертиков. Пятнадцать лет вынужденного одиночества в толпе себе подобных не пощадили практически никого… Некогда блестящие офицеры — будущее российской армии, ее честь и опора — все как один пребывают в скотском состоянии… И вот часть из них уже сговорилась с Красновым… Со щенком Маркусом… Может, и все… Но до поры до времени молчат… За что продались? За водку? За жратву? За обещания свободы? Нет, скорей уж за водку!»
Но этот заговор, это ничего. Ничего. Самое главное, в нагрудном кармане лежало настоящее, бесценное сокровище — полная, без одной таблетки, упаковка обезболивающего, а извечная мигрень, наконец, отступила. Конечно, проклятая сука никуда не делась, лишь притаилась в ожидании, когда действие лекарства ослабеет, и путь к болевым центрам вновь будет открыт. Ничего… когда есть надежда, десяток невзрачных кругляшей, дарующих забытье, верное средство в вакуумной упаковке, даже неизлечимая болезнь становится всего лишь пугалом, надоедливой страшилкой, от которой легко отмахнуться.
Чистый, незамутненный разум снова остр и резок, как в молодости. Ничто не мешает, не отвлекает, мысли принадлежат тебе одному, а сознание не разбивается на крошечные осколки, молящие о пощаде и вечном сне. Какая забытая, непередаваемая легкость и в уме, и теле! Будто и не было никогда его черного междулетья, его кошмара, казавшегося бесконечным.
«Лихие годы минули, и я снова жив! Снова жив!»
Генрих Станиславович окинул внимательным взглядом большую совещательную комнату. Почти двадцать человек напряженно ждали. Одни ловили каждый его жест и движение губ, вторые безучастно изучали несуществующие узоры на стене… Одни были ему еще верны, другие уже молились втихую на Маркуса…