Нижние Байдуны

Брыль Янка

А летом сорок шестого, через три года, я приехал к брату и на улице родной деревни в солнечный день - прямо остолбенел...

Навстречу мне шел, слегка прихрамывая, шикарный советский майор с золотыми погонами, с двумя орденами и, как сразу показалось, множеством медалей. Он опирался на деликатную палочку, видать, не только для большей важности, но и по надобности, ибо на его парадном кителе была и желтая полоска тяжелого ранения.

Тогда я первый раз выкрикнул свое "Сидор - ты?!", а он отозвался в тон мне, с широкой простодушной усмешкой: "Сидор - я!"

В ответ на мое

молчаливое недоумение он вынул из кармана кителя свой военный билет, еще (не помню какой) документ, откуда в памяти моей навсегда засела фраза: "Смыл кровью вину перед Советской Родиной и восстановлен в звании майора". Именно, именно это "восстановлен!" у человека, который ни в польском войске, ни в довоенной Красной Армии не был даже и рядовым. А здесь: "майор Исидор Алексеевич Осмоловский"... Звучит?

Еще одним убедительным доказательством полной Сидоровой легальности была его жена. Человек наконец и женился. Под яблоней в дядькином садочке на верблюжьем одеяле с белой подушкой лежала завитая дамочка в ярко-пестром халате с книгой. Сидор нас познакомил. Я узнал, что Злата Аркадьевна военфельдшер. И заметил, что она - по-мирному - беременная.

Дальнейшее произошло без меня. Я только слышал об этом от нескольких земляков и от самого Сидора, и из рассказов этих сложилась довольно выразительная картина великого преображения нашего Сидора-гоп в майора, а затем наоборот.

Из карательного батальона он перебежал в партизаны, на прощание как будто отравив уколами несколько или даже много лошадей. Сидор мог и прибавить кое-что, так что всему не очень-то и верилось. В армии, куда он попал из партизан, пришлось "проясняться" в штрафниках. При штурме какой-то высоты "погибли все командиры", отчаянный Сидор (это без иронии) повел остатки роты в атаку, высота была взята, а тяжело раненный Осмоловский очутился в госпитале. Когда он пришел в себя и у него спросили о бывшем звании, Сидор долго не выбирал.

И самое удивительное то, что он был в своем майорстве уверен. Еще сильнее, чем старший унтер Качко в своих дружеских выпивках с капитаном французского крейсера или ефрейтор Бохан-Калоша в своем командовании "воздухоплавательной ротой".

Болезнь какая-то нижнебайдунская, что ли?..

Из Восточной Пруссии "майор" Осмоловский попал в Маньчжурию, после разгрома Квантунской армии (там Сидор получил второй свой орден) около года прослужил в одном дальневосточном гарнизоне, а после, на свою беду, с блеском навестил родную деревню.

Тут его некому и негде было принять. Младший брат, которого неспроста еще на пастьбе прозвали Котлом, служил полицаем, а потом удрал на Запад вместе со своими новыми панами, забрав с собой в безвозвратное скитание мать и сестру. Их хату, как "бросовое хозяйство", временно заняли под школу. Сидор с женой остановился у дядьки. Наслушавшись на родственных угощениях разных восхищений относительно его геройства, он не выдержал (и не с такими случается) испытания славой, поехал в райцентр и со всей категоричностью потребовал отдать ему хату. Легенда говорит, что там он даже и "стукал, и грюкал" - кулаком по столу и палочкой в пол. Майорство выяснили. Злата Аркадьевна уехала из отпуска одна.

А выплыл Сидор,

для меня и вправду воскрес - вскочив из сада в окно.

Надо сказать, что на все свои вины и заслуги смотрел он теперь... прямо удивительно с какой объективностью. Первый свой тост за нашим столом поднял:

– За советскую, хлопцы, тюрьму! Потому что это, я вам скажу, не тюрьма, а сплошная привилегия. Из дурака сделали меня человеком. Снова я наших коровок лечу, снова нашим людям добра хочу, пью нашу родную чарку, ем нашу родную шкварку, нашей родной рабоче-крестьянской власти мы рады и - ничего нам больше не надо!..

Он не очень соврал про коров - теперь не лечил их, правда, но уже с зимы занимался в колхозе делом искусственного осеменения, которое называют просто "самотыком", да так старательно и толково работал, что в деревне начали говорить: "Сидор-гоп теперь за быка".

В рифму говорить он мог всегда и совсем свободно. Помню я это еще из далеко довоенного времени.

Мама наша смеется до слез, а Сидор стоит перед нею, как на эстраде, в творческом экстазе импровизации:

Милая моя тетя Катрина,

Есть у вас и хлевок и адрина*,

И огород, и садок, и хата...

Только помер ваш нябожчик тата**

Не ваш, конечно, а ваших сыночков,

А также ваших и дочков,

А ваш - любимый мужик,

Что с вами жить дружно привык...

______________

* Адрина - сарай, сеновал.

** Нябожчик тата - покойный отец.

Так могло бы и плестись, если бы не встречались слова, которые с ходу не очень-то и зарифмуешь. Скажем, такое:

Теперь живете вы, тетя, вдовою,

Над хозяйством своим головою,

И жизнь ваша больше уже не скорбейная,

Бо сыночки ваши повырастали... Ага!

Нет рифмы к самодельному слову "скорбейная", ну и шут с ней: здесь подставлялось запасное, дежурное "ага!". Как в той польке - "Сидор-гоп!..". Гопнул, брыкнул и - поэзия.

В этот свой еще один талант Сидор верил, как и в майорство.

– Антонович, - говорил он мне однажды совсем трезвый, - у тебя ж, браток, машинка писучая есть. Приеду я к тебе когда-нибудь, сядем и вдвух всю жизню опишем стихами!..

Задумку эту мы с ним, к сожалению, не осуществили.

А он был, думается, и в самом деле способный. У него была и фантазия, и наблюдательность, и умение коротко, точно передавать другим увиденное. Рассказывая мне о Маньчжурии, Сидор так вспоминал мимоходом рикшу: "А шляпа, браток, шире оглобель!.." Рассказывал он мне и о том, как пытался отобрать свою хату, как тогда "немного пощупал тех бюрократов". "Горбунович сразу от страха под стол, а Марциян как сиганул в окно, так раму на шее вынес на улицу и попер!.." По отношению к тем, кого я хорошо знал как уважаемых и солидных, невероятное было невольно смешным, тем более и рассказано с мимикой, с жестами и с передачей голосов. Не хуже Тимоха Ермолича. Был также рассказ про тюремного старшину, страшнейшего заразу, которого Сидор, выдававший себя не ветеринаром, а "человечьим фельдшером", лечил от геморроя скипидаром. Было и еще кое-что. Словом, буйство фантазии и горячая, непоколебимая вера в самого себя. Пока они вместе с ним исподволь не погасли.