Нижние Байдуны

Брыль Янка

– Давай будем примерять.

– А на черта нам та примерка? - лениво и мудро спросил Тимох. - Мне лишь бы ширинка спереди.

Крестный сначала прямо возмущается:

– Ну, что это ты, Тимоша, говоришь? Нужна же мне и длина, и поясница, и в шагу...

А потом крестный смеется:

– "Ширинка спереди"... А може, тебе ее сзади сделать? Как у маленьких цыганят? С распоркою на всю...

ЖИВОЕ СЛОВО

Как-то на богатом несвижском базаре моложавый веселый мужчина так приохочивал меня брать его яблоки:

– Они ж у меня, товарищ, не глядят, а смеются!

И правда, яблоки были

большие, румяные, одно в одно.

А крестный говорил когда-то и так:

– Вышел я ночью во двор, а кобыла моя: "Гы-гы-гы!.."

Даже и она у него была веселая, как бы там ни жилось и кобыле и хозяину.

Мать наша рассказывала, что детство у крестного было тяжелое: сиротой да калекой при немощной матери и старшем брате. Плохой был человек этот его старший брат Бавтрук. "Но бог дал - пошел в Плёхово в богатые примы". А крестного мой отец, старше, чем он, и уже с надежным заработком в городе, устроил учиться на портного, а потом "Рафалок наш, - мама говорила, - начал жить с иголки".

Дядька Бавтрук как закричит в Плёхове на корову: "В хлев, чтоб ты сдохла!" - так даже у нас, в Нижних Байдунах, слыхать, за два километра. Сыны у него поднялись, двое, детины как дубы, и сам здоровенный, горластый.

– Никого не боится, ничего не стыдится. Сам - постромком не подпояшешь, а то что ж, живет - ворота пирогом подперты.

Так говорил про своего брата крестный. Бывали они друг у друга очень редко ("Обхожу я Бавтручка, как борону"), но об одном случае в хате брата крестный рассказывал так обстоятельно, правдиво, будто он и сам тогда ночевал. Может, впрочем, и ночевал, мы об этом не думали.

Мы - это я и все трое его парней. В сумерки мы сидели без огня, только в дверцах печки гудело и ярилось пламя. Тетка Агата куда-то ушла, и крестному было потому свободнее. Уж очень она всему учила его, командовала, вечно он чем-то ей не потрафлял.

Говорил он, никогда не торопясь, ни за машиной, ни о иглой, ну а теперь, в воскресенье, тем более.

– Легла Матруна на печи. Улеглись хлопцы, скамью к лавке приставив. Слава богу, здоровые, фасоли густой с картошкой да с хлебом как натопчутся, даже толстые доски под ними ревут. Заснули все, а сам Бавтрук не спит, лежит на кровати и позевывает во все устье, обдумывает, какое бы еще дельце где обтяпать. А потом слышит он: на кухне что-то бухтит... И все оно вот так: "Буль-буль! Кех-кех! Буль-буль-буль! К-кех-кех-кех-кех!.." Бавтрук и догадался: "Вор лезет! Хорошо, что я не сплю". Да как взревет: "Хлопцы, вставай!" Те подхватились, похватали кто что и через сени в камору. Батарейкою светят - никого нету. Что за черт?..

Он делает паузу, а мы настораживаемся: действительно, что за черт?..

– А это в кухне, в боковушке. Тесто для свиней в ушате. Подходило в тепле да только булькало себе да кехкало...

Смеются веселые краснощекие хлопцы. И сам их батька смеется, словно и не очень старше их. И я, уже самостоятельный парень, тоже смеюсь, приятно отдыхая. Мальцам если что-то смешно, так оно и правдиво, тем более что это ж их тата рассказывает. А я уже тогда и правду основную видел: правду бедного, доброго, разумно веселого человека.

– Бывают люди злобные, завистливые, - говорит крестный, помолчав. - В Плёхове был один такой, Кукель.

Без ноги, на деревяшке ходил. И гвоздь вбит снизу, чтоб не поскользнулся. Так он, бывало, в церкви так и норовит, чтоб на ногу кому наступить.

Пауза.

– Или наш Турок, Микита. Коровы с пастьбы идут, а он стоит у своих воротец и спрашивает: "Дети, а чья это телушка, вон та, пестрая?" - "Это, дядько, Осечкина!" - "Вот чтоб она ему издохла!" И не потому, что Осечкина, а что чужая и гладкая.

Снова пауза. Потом смех и - новое:

– Баптисты наши крестились. В Немане около Хлюпич. По-ихнему, что ты младенцем крещен, дак это не то, надо, чтоб сам теперь к господу пришел. Людей собралось! Это же на вознесение было, и в Хлюпичах был престольный праздник. Молодежи - из всех деревень. И ты ж, кажется, был?

Вопрос - мне. Я говорю свое "был" неохотно, ведь хочется и об этом услышать.

– Просвитер ихний в чем-то черном, как попова ряса все равно, он сам до пупа в реке и каждого берет так: одной рукой под спину, а другую наложит на грудь и - эп! - кувыркнул назад в воду. Баб, девок, мужчин - одного за другим. А потом какой-то мужчина, худой и долговязый, как чепела. Его просвитер как кувыркнул, дак он еще потом, мокрый, зачерпнул той святой иордани, умылся. Люди на берегу смеются, понятно же, считай, что одна молодежь. А тот худой бредет к берегу и, руку воздев, как пророк какой, кричит: "Смейтесь, хохочите, безумцы! Посмотрим, как вы будете в вечном огне смеяться! Уготованном диаволу и ангелам его. Посмотрим!" Вот как. А подумав, дак и на черта она, прости господи, вера такая, чтоб один человек в пекле горел, а другой уже был загодя рад?..

Дат он почти никогда не знал, да и не интересовался ими. Как-то я было спросил у него, когда родилась моя мама (ее уже тогда не было, а они же с нею очень дружили), и крестный ответил как бы с наибольшей уверенностью: "Почему ж это не знаю когда? В пятницу". - "А год, а месяц, а число?" - "Кто ж его запомнит все..." Однако, как сказал бы мой друг филолог, "художественный синтез минувшего" крестный подавал готовыми картинами.

Временами, хоть и не часто, это бывало у него и не смешно:

– Хлеб с льняною мякиной не резался. Ломали его кусками, наколов ножом или черенком ложки. Тэкля, старшая сестра Грамузды, молоденькой пошла в далекое замужество на такой хлеб. Придет домой и плачет, что есть его не может. Хотела уже и совсем убегать. И мать плачет, глядя. Но отец отвез Тэклю назад. Две буханки нашего хлеба отвез, без мякины, с картошкой, и договорился, что будет посылать ей туда по буханке на две недели - пока она, молодая, глупая, привыкнет...

Но больше было веселого:

– И я тех казаков хорошо помню. Когда у нас забастовщики были, панские суслоны жгли и не пущали людей идти в имение на заработки.

– Это, видать, в девятьсот пятом году? - уточняю я.

– Ну, - на всякий случай соглашается крестный. - Може, и в пятом. Я уже тогда после призыва был. Ульяна ваша порядочной уже девчонкой была. И шустрая. Когда они по нашей деревне ехали, дак она аж на третью перекладину на воротцах взобралась, чтоб все хорошо видеть. Известно ж, казаки! Дак один с коня наклонился да за цицьку ее как схватил - чуть через воротца не перекинул!..