Низость
Шрифт:
– Ты, извращенка ебаная! – сплевывает она. И исчезает, проглоченная ночью.
ГЛАВА 3
Милли
Когда мама уехала, между мной и папой установился негласный договор о молчании. Первое время он пробовал усадить меня, поговорить о случившемся, помочь мне разобраться – всего того, что родители, как им кажется, обязаны делать. Я же все воспринимала иначе. Это было что-то другое. Это было полная и мгновенная отключка. Удар по всей моей жизни. Он произошел, он раздавил меня – и ничего больше я не желала знать. Сейчас я думаю, это было очень и для него. Он и по сей день носит обручальное кольцо, словно старый толстый шрам, но чужому человеку, попавшему в дом,
Но в моем сердце и рассудке она продолжает жить.
Зимние вечера.
Мы с папой играем в карты в гостиной. Папа украдкой подсовывает мне рюмки с «Джеймсоном». Мама на кухне, готовит ужин – напевая какой-то мотив, но не тот, что играет радио. Мы втроем смеемся и болтаем допоздна.
Она уехала вечером, в один из четвергов в конце августа. Я продолжала пребывать в эйфории от моих отличных отметок и манящих перспектив, что светили в наступающих днях и месяцах. Тот вечер был совершенно замечательный. Солнце немилосердно палило весь день. Это был самый жаркий день в году, и когда он таял на горизонте, то оросил улицы сотнями оттенков темно-красного. Я сидела на крыше гаража, смоля косяк и втыкала на то, как дым улетает прочь ностальгическими пластами. Я окидывала взглядом уэльские го-рьГи их окрестности, их красота пронизывала меня, словно стакан красного вина. Мне следовало бы быть в Манчестере, присматривать себе жилье, покупать книги и все такое – но жар дня погасил жар у меня внутри. Я всегда могу поехать завтра. Так что я оставалась на этом месте до тех пор, пока сумерки не стерли с неба все цвета, пока не остался лишь купол из расплавленного свинца. Без звезд. Без луны. Лишь акры и акры войлочной черноты. И вот тут-то я это услышала.
Это не предназначалось для моих ушей.
Я стояла там до тех пор, пока не услышала гудок такси, передняя дверь открывается, хлопок двери, стук ее каблучков по дорожке, и низкий гул двигателя, исчезающего в ночи, прочь, прочь, прочь. Вместе с моей матерью. Я немного подождала, вдруг такси вернется, а когда этого не произошло, я докурила и вошла в дом.
Дедушка сидел за кухонным столом, глаза широко раскрыты и смотрят в никуда, он покусывает стакан с бренди. Он неприятно удивился, увидев меня. Предполагалось, меня здесь нет. Папа ссутулился над раковиной, наливая в чайник воды. Со спины он казался таким же старым, как дедушка. Я замешкалась в дверях, отделявших кухню от зимнего сада. Дедушка выдвинул стул, жестом приказав мне сесть. На столе лежал конверт. Он передал его мне. Я разорвала его на четыре части и швырнула в мусорное ведро. Причины быть не могло. Папины глаза светились устало, просящее, на лице, на котором вдруг появились морщины долго пожившего человека. Я была не в силах взглянуть на него, не в состоянии подойти к нему. Я прошмыгнула наверх, собрала в сумку барахло для ночевки и отправилась на велике к Кили.
Миссис Кили отвела меня в комнату к ребятам, и мы втроем распили бутылку «Мэйксона» и посмотрели трансляцию боя Насима. Он выступал против молоденького мексиканца, чертовски шустрого, удар быстрый и уверенный. Он просто не верил, что ему довелось встретиться на ринге с Принцем Насимом. Насим остановил его левым хуком на тридцатой секунде второго раунда, и вот и все. Он пытался приподняться, пока шел счет до десяти – но тело его было избито и прикончено. Его лицо на последней цифре сильно напомнило мне моего сгорбившегося, постаревшего папу в кухне. Грустное, но благородное. Опьяненное поражением.
Я заползла в постель около четырех утра, но хотя мое тело отяжелело от горя, шока и полного упадка сил, я не спала ни секунды. Ночь пестрела посторонними звуками – вечеринка в соседнем доме, вода, журчащая в трубах, собачий вой, далекий душераздирающий крик женщины, зовущей на помощь, и неумолкающее сотрясение железнодорожных вагонов, подъезжающих и отъезжающих. И все же здесь я чувствовала себя уютно. Воздух
Когда я, в конце концов, вернулась к своим, папа дал объявление о продаже дома. Дом был большой, просторный, в викторианском стиле. Пять спален, раковины из Белфаста, глубокие, старые ванны из восточного чугуна и прекрасно ухоженный сад. Купили его быстро. Половина денег с продажи ушла маме. Она сотни раз звонила, когда я зависала у Джеми, но я ни разу ей не перезвонила. Не могла. Раза три или четыре я видела, как она поджидала меня – на автобусной остановке, у дороги, ждала, ждала, ждала. Я разворачивалась и уходила.
Мы переехали в наш новый дом за две недели до Рождества, в день накануне моего восемнадцатого дня рождения. Не дом, а коробка, честное слово – стандартная постройка на Главгейт-Роуд, на другой стороне от железной дороги. Улица вполне опрятная, опрятная и никакая – тот тип улицы, где живут обыватели среднего класса. Она была отличная. Я ненавидела ее.
После переезда мы оба, молчаливо, независимо друг от друга вычеркнули маму. По крайней мере, я думала, что вычеркнули. В коробки и ящики были сложены все женские, женственные, материнские прибамбасы. Все вещественное и духовное, что было отмечено энергетикой старого дома, было запаковано, запечатано и вынесено вон.
Отныне дом напоминает обиталище холостяка. Стены пыльные, без украшений. Наш прошлый садик, тревожный рассадник ярких цветов и эмоций, теперь втиснут в маленький уродливый дворик, заваленный пустыми бутылками из-под вина и виски, которым не суждено влезть в ящик для пустой тары. В холодильнике, доселе неизменно забитом здоровой пищей и литрами, литрами свежевыжатого сока, теперь стоят готовые блюда из круглосуточных магазинов и скисшее молоко. В общем тайном стремлении избавиться от нее, мы только загнали память о ней в большие глубины нашего существования.
Сегодня, идя по Мертл-стрит к кампусу, она снова проносится сквозь меня. Дело в дуновении ее любимых духов «Гуччи», витающем в воздухе. Восхитительно благоухающая мама с каштановыми локонами и алебастровой кожей. Она не здесь. Она везде.
Джеми
Обычно я счастлив от ощущения утреннего себя. Работе редко удается подловить меня в депрессухе, но время от времени, признаю, бывает – на меня накатывает мысль о пиздецовой напрасности всего этого дела. Вставай, иди на работу, заебывайся и возвращайся домой получать удовольствие от всего того, что позволяет тебе не отставать от соседа. Жизнь иногда полная засрань. Так и есть. Но как я говорил уже, я не из тех, кто с утра пораньше забивает себе голову этими вещами – что еще ждет, и все такое.
Сегодня чегой-то накатило, честно говоря. Я выпил по пинте с нашим Билли, нет? Он сказал кое-что, что заставило нас призадуматься. О маленькой Милли. Он работал на домах возле Найт-стрит весь этот месяц, и он сказал, ее всегда нет у себя – целым днями и все такое. А один мой хороший кореш видел на той неделе, как она рассекала по Хоуп-стрит – и на школьном вечере тоже.
Положа руку на сердце, и все такое, я знаю, что для всех этих студентов нормально шататься непонятно где каждый ниибацца вечер на неделе, и мне известно, большая часть из них умудряется заканчивать с более-менее пристойными оценками, это да, но ничего не могу с собой сделать – это все еще ест мне мозг, все эти дела. Вынуждает нас бурлить на точке кипения, если интересно знать. Хочется разогнать к чертям собачьим ихние кодлы, которые забиваются в «Кин-селлас» с утра пораньше – всех трясет с жуткого бодунища, им слишком плохо и они не попрутся на лекции – и поубивать их всех! Распустились на хуй детки. Довольные, гордые ниибацца, что докатились до такого состояния – думают, только так и надо, эти типы. Сволочи.