Низвержение

Ашель Поль

Когда она повернулась ко мне лицом, я смог прочитать все, что претерпело и видело это болезненно-бледное лицо, все стадии рождения и тления человека внутри, заключенного оболочкой глаз. То, что она пустилась во все тяжкие за годы моего отсутствия, не подвергалось сомнению. Черт! И это с ее-то неугасаемым оптимизмом! С корабля в бордель. Глядя только на ее лицо, можно было в действительности оценить жизнь в городе. Впалые щеки, висевшие на острых, как бритва, скулах, оттекшие глаза, будто это был первый день, когда она легла спать, а ее некогда украшавший лицо прямой нос превратился в нож, раскромсавший в сетку потрескавшиеся губы, когда-то до упоения влажные. Черт возьми, и это была Эль! Единственно, для чего она могла позвать меня обратно в Ашту – теперь мне виделось – только для того, чтобы умереть с ней в этом городе.

Она ничего больше не говорила, а когда с трудом поднялась с моей помощью,

театрально рухнула мне в руки, так и не проронив ни слова. Ее некогда зеленые глаза напрочь выцвели; взгляд стал тяжелым, а веки полностью не раскрывались, чтобы океан, ими сдерживаемый, не выплеснулся из своих берегов, пока она пыталась признать во мне хотя бы знакомого и друга. Я усадил Эль обратно на сиденье, не расспрашивая ни о чем, и в таком духе мы просидели еще несколько часов, погрузившись в дремоту. Долгое время ее прерывистое дыхание было единственным признаком жизни в ее измотанном теле, так что я и не думал, что мы сегодня уже заговорим. Если я ждал, когда Эль хоть немного наберется сил, то окружающие, такие же мертвые тела, казалось бы, всю жизнь находились в режиме ожидания, и этот зал для них был символическим саркофагом, в котором можно было спрятать тела. Прождав еще немного, мы сами могли бы врасти в сиденья, глубоко пустив корни в основание вокзала, дожидаясь новой эры, нового высвобождения…

– Так чего мы сидим?! Я тебе сказала, отвези меня домой, что непонятно? – вдруг взъелась она на меня, от чего я немного опешил.

– Тебе ведь только что плохо было… – начал было я, наконец найдя повод заговорить с ней.

– Плохо?! Мне – плохо?! – она осмотрелась, точно осознав, как и я, что вокзал не лучшее место для таких речей, а затем, взглянув на меня (этого было достаточно), процедила: – Отвези меня домой. Быстро.

И вот я уже выбрался в пыльный город искать в мирской суете такси, пока Эль дожидается в зале ожидания ровно там, где я ее и оставил. Вся привокзальная площадь едва ли не тонула в мешанине таксистов, что загорланили как чайки при виде меня, да еще и я, с такой нелепой котомкой в руках, что вроде и стыдно, но именно по ней они и узнали, что мне нужна машина. Еще раз пересчитав свои деньги, я наугад выцепил машину, одну из тех, что буквально загородили проезжую часть. Я хотел было пойти за Эль, как увидел, что она стоит где-то в недосягаемости, где-то в выси, на лестнице, с таким же миниатюрным как она чемоданчиком, смотрит куда-то вдаль надо мной, потом делает такой же невообразимый жест, подъезжает такси, конечно, уже не то, которое я заказывал, и мне, конечно, приходится договариваться со своим таксистом, что мы выбрали другую машину и т.д., и т.п. Он кричал нам что-то в спину, когда мы направились к другой машине, но Эль даже не оборачивалась, по ее лицу было видно, что она недовольна мной, но я почему-то не был уже удивлен и стал свыкаться с ее состоянием. Мы сели в машину, я тут же расплатился с водителем за две поездки вперед (я уже был уверен, что не остановлюсь у нее), сразу минус одна засаленная купюра номиналом в тысячу, вынутая из кошелька в его потные руки, и в этот момент я в голове прокручиваю, что это дорого даже для провинции, но Эль сама невозмутимость, ее реакция – полное отсутствие реакции, и ее внимание все время там, где-то за окном, и я даже не надеялся занять место в ее мыслях.

От вокзала шло три улицы, каждая из которых вела чуть ли не в разные концы города, и, как ни странно, контингент этих улиц разительно отличался друг от друга, начиная чуть ли не с первых домов этих улиц. Я надеялся, что Эль жила где-нибудь дальше по Вольной, и тогда бы мы прошлись по ней пешком от вокзала и не пришлось бы даже заказывать машину, или хотя бы на Ямской, вниз от вокзала, но мы свернули сначала на Багровую (это вниз от Ямской) и поехали в гору, все это время петляя среди грязных узких богом забытых улочек, продуктовых будок и детских площадок, на которых никто не играл, а потом вырулили на широкую Белку, что уводила из города, и которая, кстати говоря, неизбежно пересекала Лесную через Удочную и вела-таки к моему дому, чего я, откровенно говоря, и побаивался.

Мы все катили по Белке, все дальше и дальше от плато, от цивилизованного мира, от всего мира вообще и почти затерялись в трущобах, пока нас не вынесло на Удочную, характерной чертой которой были покосившиеся друг на друга многоэтажки под луной и отчетливо прорезавшаяся ущербность во всем, на что падал взгляд. Чем дальше мы были от вокзала и центра, тем сильнее проступало то, чем действительно жил город, и то, что мы видели, было до ужаса убого.

Мы подъезжали к неприметному двухэтажному дому, когда Эль слегка кивнула в зеркало. Машина остановилась, и вот у меня выдались последние несколько секунд, чтобы с ней объясниться, прежде чем никогда ее не

увидеть.

– Эль, выслушай меня…

Она посмотрела на меня так, как смотрела всегда, когда ей не хотелось говорить о чувствах, и уж тем более о моих чувствах. Но что мне было до этого?! Я видел ее в первый и, наверное, последний раз за три года, и вот она сидит передо мной, даже не смотрит в мою сторону, что-то разглядывает в немытом окне, в полной падиковой тьме, и уже готовая покинуть салон автомобиля, а я все вожусь с собой, со своими трехлетними просроченными чувствами и пытаюсь выдать ей что-то.

– Эль…

Она небрежно взяла меня за правую руку, там, где было когда-то кольцо, где воспоминания и вся эта мерзотная грязь под ногтями, нами, к сожалению, уже невычищенная и невысказанная, а затем, глядя мне в глаза своим прежним жестоким взглядом, сказала:

– Знаешь, для чего я тебя позвала? Я хотела проверить, приедешь ли ты.

– Но вот я тут! Эль! Черт возьми, почему ты меня не слушаешь и так холодна со мной! Я только ради тебя приехал, Эль! Твое письмо!..

И я принялся искать его в закромах своей куртки, но было поздно. Я вдруг вспомнил его в урне со всеми строками, причитаниями и надеждами. А Эль тем временем вырвалась из моих рук.

– Теперь прощай.

Я остался в машине один, если не считать молчаливого водителя, и снова куда-то ехал, не зная зачем. Через окно заднего вида я наблюдал за тем, как Эль разговаривает с каким-то бугаем у ворот, он приобнял ее за талию, в окне лишь их удаляющиеся силуэты, затем они скрылись в ночи, будто всей этой поездки и не было.

***

Я продолжал бесцельно кататься по прямой кишке Млечного района, пока водитель не предъявил мне солидный счет в две сотни из той тысячи, что я ему отдал, за то, что я попусту трачу его бензин, а у него заказы, время бежит, беременная жена, конец света на кухне, детей в детский сад и тэ дэ и тэ пэ, можно ли поторопиться, и все это в бубнеже под нос и какой-то предвечерней суете, потому что ему было куда возвращаться, и дома его обязательно ждут, а тут привязался я, не знавший, куда высадить свое тело. За окном темнело поминутно. Перегоревшие фонари изредка подавали признаки жизни, да и то мельком, вспышками, да так назойливо, что я предпочел бы идти в полной темноте. Одинокие кепки мыкались и прижимались друг к другу на остановках. Кто-то подложил газету себе под голову и пристроился на скамейке, головой уткнувшись в пуховик.

А ведь где-то там, думалось мне, под плотным слоем сумерек, вполне возможно, в спертой атмосфере убогих каморок, в беспамятстве спала Эль – этого я не знал наверняка – как и не знал того, что чем она занималась на самом деле. Таксист высадил меня в самой неузнаваемой и наименее популярной части Млечного, если к такой глуши вообще применимы подобные слова, и я начинал сомневаться, а не выбросило ли меня обратно где-нибудь на Вольной, что на другом конце города, или, не дай бог, где-то во дворах Белки, что еще хуже (для моих больных воспоминаний). Кое-где в многоэтажках уже горел редкий свет, издали создавая желтую иллюзию уюта, которая так и манила меня, пока я стоял вот так вот студнем у проезжей части и пытался словить хоть какое-то такси или в идеале даже попутку. Спустя неопределенно долгое время, когда окончательно стемнело, когда я успел продрогнуть в своей кожанке так, что не мог и двух слов от холода выбить зубами, не заговариваясь при этом, напротив меня вдруг остановилась старая колымага прямиком из другой эпохи, где водитель завлекающе махал мне рукой из-за пыльного бокового стекла, опять же что-то неразборчиво выкрикивая из салона машины. Дважды просить меня не пришлось, и я уже сидел спереди, с удовольствием замуровав себя в лохмотьях куртки, и, натурально как жук, потирал руки, так что самому становилось мерзко на душе от всей этой сцены, пока из обогревателя не подули теплые порывы мне в лицо, и я расплылся, смягчился в карамельных мечтаниях об Эль, забыв обо всех злоключениях этого дня, пусть даже и на секунду. Водитель невнятно представился, немного привстав при этом, поправив козырек классической черной кепки, и затем-таки в лоб, без предупреждений:

– Ты неместный, да?

Я глядел на его заросшее густой бородой лицо, покрытое чуть ли не слоем пыли, как, впрочем, и все в этом корыте, и недоумевал, каким образом он пришел к такому выводу.

– Да, – сказал я, указывая рукой в никуда, откуда я, собственно, и приехал, – первый день тут.

Почему у окружающих создавалось такое впечатление, возникавшее у них едва ли не с первого взгляда на меня, я гадал всю поездку. Мне оставалось только подыгрывать им в таких случаях, ибо правду почему-то язык не поворачивался сказать, а подкрепить их и без того укоренившееся заблуждение считал я чуть ли не человеческим долгом.