Ночь беззакония
Шрифт:
Мое сердце снова разбилось.
Я пришла сюда, потому что знала, что если кто-то и поймет мою боль, так это будет он. Теперь он уезжал, и мне не с кем было поделиться своим горем, никто не понимал меня.
Я была одна... снова.
Он шел по комнате, засунув руки в карманы своих угольно-серых тренировочных брюк. — Ты была хорошей подругой для нее. — Его голубые глаза блестели от непролитых слез.
Сглотнула комок в горле. — Как и вы.
Он покачал головой. — Может быть, когда-то. Больше нет. — Он выдохнул и улыбнулся сам себе. — Я постоянно пел ей, когда она была маленькой. Она чертовски любила это дерьмо. — Его улыбка стала шире. — Мы придумывали
Меня не беспокоили такие вещи, как этикет или все то, что родители годами вдалбливали мне в голову о внешнем виде. Этому человеку было больно. Ему было больнее, чем мне.
Я сделала шаг вперед и обвила руками его талию, притянув в объятия.
Мы так и стояли, пока секунды текли в тишине. Мы стояли как два человека, у которых одно и то же разбитое сердце. Наконец, я глубоко вдохнула и отпустила его.
— Береги себя, Татум, — сказал он, отстраняясь от меня. Его голубые глаза смотрели на меня. — И будь осторожна.
Я чуть было не спросила, что это значит, но он отвернулся и снова подошел к окну.
И вот так я попрощалась с последней ниточкой, которая связывала меня с Лирикой.
В минуту слабости я зашла в дом Каспиана по дороге домой. Мне было больно. Я была зла. Мне нужен был кто-то, кто разделит мою боль, и единственным логичным человеком был он.
Верно?
Неверно.
В горе нет логики.
Его там не было, а дворецкий не отвечал на мои вопросы. Сюрприз.
А через несколько дней во время ужина Линкольн проговорился, что Каспиан поступил в колледж в Айелсвике. Европа. Недостаточно было просто игнорировать меня. Он должен был поставить между нами океан, чтобы убедиться, что это закрепится.
Преследовать его было бесполезно. Его единственной социальной сетью был Инстаграм, и все, что он делал, это размещал неодушевленные предметы с подписями, цитирующими мертвых поэтов и философов. Можно подумать, что подарить кому-то свою девственность — достаточное основание для того, чтобы он нажал кнопку «следуй назад», но, как обычно, Каспиан Донахью был исключением из правил. Некоторые девушки могли бы принять его отказ и предаться жалости к себе. Я же была полна решимости и отказалась быть девушкой, которую забыли.
Хантингтоны не сдаются. Если я и унаследовала от отца какую-то черту, так это его безжалостную мотивацию доказать, что люди ошибаются. Я похоронила себя в школе и на танцах, решив быть самой умной, самой сильной, самой лучшей. Меня приглашали на вечеринки, на которые я никогда не ходила. Несколько девочек из школы предлагали потусоваться или пройтись по магазинам. У меня всегда находился хороший предлог, чтобы не идти. Меня не интересовали ни вечеринки, ни друзья. Мне было достаточно чувства вины, нависшего надо мной, как туча. Я была здесь, а она — нет. Я вырасту, а она нет. Я не могла добавить вечеринки и поиск новой подружки в список вещей, которыми могла бы наслаждаться, но Лирика никогда не смогла бы.
Я получила роль солистки в «Спящей красавице» в SAB. Репетиции были жестокими, а свободное время — иллюзией. Однажды
Я знала этот почерк. Однажды уже видела его на подносе с завтраком после худшей и лучшей ночи в моей жизни.
Почему Каспиан оставлял подарки в моей машине? А еще лучше — как? Он был на другом континенте, жил своей жизнью, а я просто существовала.
По своей прихоти я сняла туфли и натерла мазью пальцы на ногах и между ними, и удивилась, когда это действительно сработало. Жгучая боль от наступающих мозолей исчезла. Впервые за несколько месяцев я села поудобнее, закрыла глаза и вздохнула. Как он узнал, что мне это нужно?
Потому что он всегда знал.
Я все еще ненавидела его, но оценила этот жест.
Жаль, что Ораджел не подействовал так же, когда я натерла им свое сердце.
Перевод группы: https://t.me/ecstasybooks
ГЛАВА 11
Татум
Два года спустя...
Восемнадцать лет
В конце концов, минуты превратились в дни, дни — в недели, а недели — в месяцы. Прошло два года со дня смерти Лирики. Я почти закончила выпускной класс и собиралась окончить школу — без моей лучшей подруги, которая стояла и кричала: «Дааа, сучка», когда я шла по сцене.
Мы должны были поехать на выпускной в Белиз, где разрешенный возраст употребления алкоголя составлял восемнадцать лет. Теперь от запаха алкоголя мне хотелось блевать. Он навевал столько воспоминаний, столько душевной боли, столько сожалений. Я никогда больше не буду пить.
Я устала. Мой разум, мое тело, мое сердце... все это невыразимо уставало. Каждый прошедший день напоминал мне о том, что я строю жизнь без своего лучшего друга. Каким-то странным образом я полагала, что если узнаю правду о том, что с ней случилось, если у меня будет кто-то, что-то, в чем я буду виновата, тогда смогу перестать винить себя. Я смогу жить дальше. Мама говорила мне, что если я буду продолжать в том же духе, то в конце концов перегорю. Боль в моей душе говорила, что она, вероятно, была права. Я искала ответы, которых просто не было. Все жили дальше. Виноватых не было. Не осталось ничего, кроме моей вины, вины, с которой я буду жить до конца своих дней, вины, которая иногда, когда я просыпалась от сна со слезами, текущими по лицу, грозила разорвать меня на части. В глубине души я понимала, что девушка, которая ненавидела наркотики, никак не могла позволить им убить себя. Но если я надеялась на нормальную жизнь, мне нужно было отказаться от попыток выяснить, что произошло. Вместо этого я заставила себя сосредоточиться на воспоминаниях, на хороших временах. Только так я могла выжить.
Мы не ходили в одну школу, но Лирика всегда училась у меня дома. Хотя она была на год старше меня, мы учились в одном классе. Смерть ее мамы очень сильно ударила по ней, и в итоге она пропустила много занятий и осталась в том же классе. Она смеялась надо мной и называла сексуальным ботаником, а я смотрела, как она ест арахисовые M&Ms и пьет Dr. Pepper вместо того, чтобы учиться, потому что она была из тех умных, которым не нужны часы чтения.
Она должна была быть моей парой на выпускном.