Ночь гнева
Шрифт:
Я фыркнула. Он поднял на меня пышущие гневом глаза и выкрикнул:
— Да! — затем снова понизил голос и продолжил, успокоившись: — Что ты знаешь о постоянстве? Об уверенности и мире? Ты, лесной зверь, питающийся плотью и кровью — что ты знаешь о том, как можно и хочется иногда заснуть в объятьях женщины, которая никогда не сделает тебе больно?
Меня будто ударили. Я отшатнулась, пальцами впившись в мех прикрывавшей его шкуры. Губы мои задрожали, не от снова подступивших слез — от рычания, рвавшегося из груди, от ненависти, проснувшейся и теперь клокотавшей где-то у горла. Шепотом, готовым сорваться на крик, я ответила, наклонившись к нему так низко, что губы наши почти слились:
— Что
Я задохнулась от ярости. А он поднял глаза и тихо сказал:
— Беспокоит. Я же сплю один, ты видишь…
И замолчал. А я смотрела на него и понимала, что убить не смогу. Что десять лет провела в лесу зря и что теперь в моей жизни нет смысла. Ненависть улетела, как клочок ночного тумана над утренней рекой. Любовь я похоронила уже давно. При мысли о крови меня замутило. Что мне осталось? Вечное лесное одиночество? Но я уже не смогу быть счастлива в чаще — память не даст мне покоя. Жизнь в городе сведет в могилу за месяц. А князь не отрываясь смотрел на меня, и не было в этом взгляде ни былого огня, ни сожаления, только глухая, беспросветная усталость и тоска. Наверное, он хотел бы умереть так, как я представляла. Вот только теперь я не могла его убить.
За окном пронзительно заорал петух, почуяв сквозь непроглядную для человека темень приближение рассвета. Я резко повернулась и втянула носом воздух. Чтоб уйти незамеченной, времени оставалось совсем немного. Я посмотрела на князя и прошептала:
— Сегодня мне нужны были твоя боль и кровь. Когда-то нужны были твоя любовь и жизнь. Сейчас не нужно ничего, даже твоя смерть не нужна… прости мне мое возвращение.
Он молчал. Я встала с постели и перекинулась, не делая лишних движений — просто встала на четвереньки, обросла шерстью… я редко так перекидывалась, не нравилось, что времени на это уходит больше, чем на обычное превращение. Он все так же не отрываясь смотрел на меня, молча, с тоской и беспомощностью. За дверью скрипнула половица, я метнулась к окну — светало. Сумеречной тенью, не попрощавшись, я волчьей грудью разбила окно.
Но на лапы, как всегда, не встала, упала боком. Пошатываясь, встала, ощущая саднящую боль от порезов на морде и груди, и села. Силы в волчьем теле больше не было — она ушла вместе с ненавистью, единственным, что давало мне жить. Мне нечего было больше хотеть, не о чем мечтать, нечем жить. У меня не осталось ничего. Слабость истомой охватила все тело, которое не было больше моим — я осталась там, в княжьей горнице. Тяжело дыша, собираясь с силами перед дорогой, волчица смотрела в затянутые низкими
Они окружили меня плотным молчаливым кольцом. Их было много, самых разных — больших и маленьких, свирепых и трусливых, рыжих, серых, черных, лохматых, вислоухих — всяких. Я успела разглядеть в плотной массе тел сегодняшнюю дворнягу и волкодава. Сейчас их объединила общая ненависть к чужаку из леса, волку, исконному врагу, которого нужно разорвать на клочки, уничтожить, чтобы он своим величием дикого зверя не напоминал им об их вечном презренном рабстве — человеку, миске с похлебкой, крыше над головой. А я понимала всю нелепость положения — они ополчились не на того. Я была худшей рабой, я навеки осталась предана всем своим существом не человеку — памяти о нем. И я не была тем зверем, которого они ненавидели и боялись — больше не была. Единственным спасением для меня было тут же перекинуться обратно, в человека — наверное, это бы их испугало. Но желания бежать от смерти, казавшейся желанным избавлением от томящей душу пустоты, перекидываться, надеясь спастись — не было. Последнее, что я могла — встать им навстречу и встретить смерть лицом к лицу.
Не помню, как я оказалась у порога моей избушки, должно быть, звериное чутье протащило меня в беспамятстве через леса к единственному в мире месту, которое я могла назвать домом. Окровавленная, обессиленная, вся в грязи и пыли, я лежала и молила далекое небо только об одном — дать мне силы войти в дом и умереть человеком. Небо сжалилось надо мной. Я нашла в себе силы встать, втащить волчье тело через порог, перекинуться в человека, натянуть рубаху, достать из уцелевшей сумки, которую неведомо как я тоже приволокла с собой, проклятый саван, сесть на лавку и спеть Прощальную Песнь — миру, жизни, лесу, солнцу, небу, звездам, ветру… своей потерявшейся и умирающей сейчас любви:
Кровь моя холодеет под кожей, Сердце стынет, темнеет в глазах, Я не стану красивей, моложе, Утонув в поминальных слезах. Я его уберечь не сумела, И вернуться уже не смогу, Завтра он охладевшее тело Обретет на пустом берегу. Вы, деревья, его приведите На могилу мою у корней, Красоту вы мою сохраните От тягучих и пасмурных дней. Ты же, солнце, согрей его руки, Когда вдруг он отыщет меня, Сохраните его от разлуки С теплым светом осеннего дня. Ну а ветер пусть думы развеет, Пусть тропа будет ровной ему… А мне сердце уже не согреет Солнца свет. Ухожу я во тьму.Я легла, вытянувшись во весь рост, на скамью, накинула сверху саван и впервые в жизни погрузилась в сон. В небытие, из которого не было возврата.
Когда он пришел на следующий день, призрачная тень волка неотступно, мелькая среди стволов, следила за ним светящимися желтыми глазами. Молча, ссутулившись, вошел в избушку, взял с лавки холодное тело, перекинул через седло, как много лет назад, и привез в город. Похоронил под стеной и каждую ночь приходил и сидел у изножья могилы, низко опустив поседевшую голову. А через год его положили рядом с той, которую не смог ни забыть, ни простить. Он наконец обрел желанный покой — впервые и навеки в ее звериных объятиях.