Ночь и день
Шрифт:
Глава IV
Примерно в девять вечера, как всегда в каждую вторую среду, мисс Мэри Датчет в очередной раз пообещала себе никогда больше не сдавать свои комнаты, ни для каких целей. Поскольку они были довольно просторны и удобно располагались на заполненной офисами улице недалеко от Стрэнда [14] , все, кто хотел собраться – повеселиться, или пообсуждать искусство, или реформировать государство, – конечно же полагали, что для этой цели лучше всего попросить у Мэри уступить им на время ее квартиру. Обычно она встречала подобную просьбу хмуро, с напускным недовольством, которое, впрочем, длилось недолго, и полушутливо-полусерьезно пожимала плечами – так большая собака,
Было ей около двадцати пяти лет, но она выглядела старше, поскольку сама зарабатывала – или намеревалась зарабатывать – себе на жизнь, отказавшись от роли беззаботного наблюдателя в пользу рядового в армии трудяг. Ее жесты были четкими и осмысленными, мышцы вокруг глаз и губ напряжены, словно ей удалось дисциплинировать чувства и они терпеливо ждут, готовые выполнять любой приказ. Между бровями залегли две едва заметные морщинки – не от тревоги, но от многомыслия, и было совершенно очевидно, что все женские инстинкты – привлекать, утешать, очаровывать – были перечеркнуты другими, вовсе не присущими ее полу. Что до остального, она была кареглазой, с чуть угловатыми движениями, это наводило на мысль о сельском детстве и о предках – почтенных тружениках, которые наверняка были людьми веры и чести, а не скептиками или фанатиками.
Под вечер трудного дня не так-то просто прибрать комнату, стянуть матрацы с кровати и уложить их на пол, наполнить кувшин холодным кофе, протереть длинный стол и расставить тарелки, чашки и блюдца с пирамидками маленьких розовых печеньиц между ними, но, когда все было сделано, на сердце у Мэри стало легко и весело, как будто она скинула с плеч тяжелый груз рабочих часов и облачилась, и телом и душой, в некое одеяние из тончайшего яркого шелка. Она присела на колени у камина и оглядела комнату. Мягкий свет пламени, струящийся из-за желто-голубой бумажной ширмы, заливал все ровным сиянием, и комната с парой диванов, напоминавших своей бесформенностью травянистые холмы, выглядела на удивление большой и тихой. Мэри даже показалось, что она видит вдали холмы Сассекса и пухлый зеленый вал – лагерь древних воинов. Скоро в окошко заглянет луна, и можно будет при желании представить серебряную дорожку на морской ряби.
– И в этих стенах, – произнесла она вслух, чуть иронично, но все же с явной гордостью, – мы говорим об искусстве.
Она придвинула поближе корзинку с разноцветными клубками шерсти и пару чулок, которые требовалось починить, и принялась штопать. Но ее мысли из-за усталости путались; воскрешая в памяти мирные картины покоя и одиночества, она представляла, что откладывает рукоделье и идет по холму, – слышно только, как овцы щиплют траву, и деревца в лунном свете отбрасывают шевелящиеся тени. Но при этом она не отрывалась от действительности – и так приятно было думать, что можно наслаждаться и одиночеством, и обществом самых разных людей, которые как раз сейчас, каждый своим маршрутом, направляются через весь Лондон сюда, где со штопкой сидит она.
Пока иголка мелькала над мягкой шерстью, она вспоминала о разных этапах своей жизни, которые делали ее теперешнее положение кульминацией происходивших одно за другим чудес. Она вспомнила
– Вы одна? – спросил он, словно для него это была приятная неожиданность.
– Иногда я бываю одна, – сказала она.
– Но сегодня вы ждете гостей, – добавил он, оглядевшись. – Выглядит как комната на сцене. Кто сегодня докладчик?
– Уильям Родни, о роли метафоры у поэтов-елизаветинцев. По-моему, добротная работа, с множеством цитат из классиков.
Ральф подошел к камину погреть руки, а Мэри вновь принялась за рукоделие.
– Полагаю, вы единственная женщина в Лондоне, которая сама чинит чулки, – заметил он.
– На самом деле я одна из многих тысяч, – отвечала она. – Хотя должна признаться, пока вас не было, я гордилась собой. А теперь, когда вы здесь, вовсе не считаю себя какой-то особенной. Как жестоко с вашей стороны! Но боюсь, особенный – это вы. Вы столько всего сделали, в сравнении со мной!
– Если этим мерить, вам точно нечем гордиться, – мрачно сказал Ральф.
– Тогда мне придется согласиться с Эмерсоном [15] , что главное – кто ты, а не что делаешь, – продолжала она.
– Эмерсон? – оживился Ральф. – Уж не хотите ли вы сказать, что читали Эмерсона?
– Ладно, может, и не Эмерсон, но почему я не могу читать Эмерсона? – спросила она с вызовом.
– Ну, не знаю. Просто сочетание странное – книги и… чулки. Очень странный союз.
Однако ей удалось произвести на него впечатление. Мэри засмеялась, довольная, и стежки в эту минуту ложились рядком как по волшебству – легкие, изящные. Она вытянула руку с чулком и с одобрением посмотрела на свою работу.
– Вы всегда так говорите, – сказала она. – Уверяю вас, этот «союз», как вы изволили выразиться, обычное дело в домах священнослужителей. Единственная странность во мне – то, что я люблю и то и другое: и Эмерсона, и чулки.
Опять послышался стук в дверь, и Ральф воскликнул:
– Да ну их всех! Хоть бы они вовсе не приходили!
– Это к мистеру Тернеру с нижнего этажа, – сказала Мэри, мысленно поблагодарив мистера Тернера за ложную тревогу, вырвавшую у Ральфа это восклицание.
– Будет много народу? – спросил Ральф после недолгой паузы.
– Придут Моррисы, Крэшоу, Дик Осборн и Септимус с компанией. Кэтрин Хилбери, между прочим, обещала прийти, так мне Уильям Родни сказал.
– Кэтрин Хилбери? – воскликнул Ральф.
– Вы с ней знакомы? – удивилась Мэри.
– Я был у них на званом вечере.
Мэри попросила его рассказать об этом визите подробнее, и Ральф описал все как сумел, что-то добавив, что-то приукрасив. Мэри слушала его с большим интересом.
– И, даже несмотря на то что вы рассказали, я восхищаюсь ею, – заметила она. – Я видела ее всего два раза, но мне показалось, она из тех, кого можно смело назвать личностью.
– Я ничего плохого не имел в виду. Мне лишь показалось, что она мне не симпатизирует.