Ночь и вся жизнь
Шрифт:
— Да так…
Следя за дорогой, Нина теперь все чаще тревожно косила по сторонам, где шла — справа и слева — нескончаемая стена леса.
— Мы когда вернемся? — спросила Нина погодя.
— Как управимся, — неопределенно ответил Анциферов.
— А что вы там делать будете?
— Заготавливать корма.
— Откуда же теперь корма?
— Поищем — найдем, то, что надо, возьмем, — пропел рифмованную прибаутку Анциферов. — А найти надо! — уже резко сказал он.
— Вы и для армии заготавливаете? Вы же гражданский.
— Не имеет
— Получается, что у одних забираете, чтобы другим давать?
— Путаница у тебя в голове, милая. Ты сало ешь?
— Ем.
— Где взяла? Сама хряка вырастила?
— Выдали.
— То-то, что выдали. А тот, кто выдал, сам кабана кормил? Деревня его поставила. А город производит другое, то, чего деревня не может. Машину ты хорошо водишь, а в политэкономии — слабовата. Учиться тебе надо, а не замуж.
— Странный вы. Не пойму я вас. Иван лучше мне все объяснит.
— Кто это? Старший лейтенант твой? Пусть объяснит, если знает.
— Он все знает. Он археологом работал до войны…
Дорога пошла в гору. На макушке подъема лес внезапно кончился, и внизу, в широкой заснеженной долине, зачернели хаты села Бережанка с вялыми дымами над крышами…
Первые сани потянулись к мастерским МТС вскоре после ухода Володи. Тягла в Рубежном и ближних селах, где побывал вчера Анциферов, было мало. Делали несколько ходок, три-четыре семьи везли свое на одних санях. Сидели на них в основном бабы и подростки. Везли кто что мог: проросший картофель, отруби, кукурузу, похожие на жернова круги макухи, от которых пахло подсолнечным маслом, тюки спрессованного немецкого сена, уворованного при немцах или припрятанного после их бегства.
Гурилев спрашивал фамилии, ставил в списке крестик. Весов не нашлось, принимал он на глазок, определив себе считать картофель в мешках вкруговую — по четыре с половиной пуда. Выписывал квитанцию, тут же платил наличными. Бабы прятали деньги в тряпицы, заталкивали куда-то глубоко за пазуху, сносили мешки и макуху с саней под крышу: в углу у стены был люк с лесенкой в просторный зацементированный подвал. Там и складывали.
За тару люди справедливо хотели отдельную плату. Мешок в хозяйстве всегда ценился, а по нынешним временам — особенно. Гурилев платил. И лишь один старик, привезший два небольших мешка картофеля, требовал возвратить мешки, денег не хотел. Уговаривали и Гурилев, и односельчане: не высыпать же картошку на цемент! Уломали после того, как Гурилев накинул ему лишнюю бумажку. Слюнявя черные, плохо слушавшиеся пальцы, не привыкшие к пересчету денег, старик медленно отделял купюру от купюры.
— А они-то хоть в силе еще? — спросил он под конец Гурилева. — Ходют? — поцарапал он ногтем по пачке денег.
— Ходют, дед, ходют. Поживей тебя. А сумлеваешься — отдай мне, я им быстро ноги приделаю, — крикнула весело молодая бабенка, вынув изо рта шпильки и закалывая ими волосы.
— А чего за них купить можно? — не унимался
— Все купишь Лексеич, — шумела молодуха. — Только унести сумей. Не то вторую килу натянет.
— Ты за мою килу не переживай, Шурка. Гляди, чтоб тебе чего не натянуло, покуда Аркашка на войне, — отбивался старик.
Бабы смеялись.
— От тебя, что ли? — веселилась молодуха. — Ты, Лексеич, небось годов двадцать уже постишься.
С трудом просунув перламутровую пуговицу в петлю из белой тесьмы, старик, махнув рукой, присел на сани и полез за кисетом.
После полудня вернулся Анциферов с неполно груженной трехтонкой.
— Ну-ка, народ, помоги разгрузить, — скомандовал он, выламываясь из кабины. — Как дела у вас? — спросил Гурилева. — Сколько? Чего?.. Всего-то! — недовольно удивился, услышав ответ.
— Вы что, красный обоз ждали?!
— Ничего, я их взнуздаю! — дернул головой Анциферов.
— Нас, что ли? Меня, к примеру? — спросила молодуха. — Гляди, какой наездник!
— Ты язык втяни, — погрозился Анциферов. Он отошел к Гурилеву; и тихо спросил: — По скольку вы считаете в мешке?
— По четыре с половиной пуда.
— Да что вы, Антон Борисович! По четыре — максимум! Там больше песка и гнили, чем картофеля.
— Весов у меня нет. Но я и на глаз не ошибусь. Зачем же обсчитывать людей?
— Не получится ли, что обсчитаем государство? Меня это больше волнует. Так что — четыре! Вот вам моя установка.
— Нельзя так, Петр Федорович.
— Ответственность за все несу я. Свое несогласие вы сможете высказать потом, когда мы сделаем дело. — Он отвернулся, нервно переставляя ноги в широченных галифе…
Вытирая ветошью испачканные в машинном масле маленькие руки, подошла Нина.
— Старший лейтенант не возвращался? — спросила она Гурилева.
— Пока нет.
— А вы не знаете, где он может быть?
— Он ничего не говорил.
— Мне опять надо ехать с ним, — кивнула она на Анциферова.
— Куда же?
— В Гуртовое…
Когда машину разгрузили и колхозники уехали, Анциферов сказал:
— Полчаса передышки. Перекусим сухим пайком и поедем. Так, Нина?
— Дело ваше. — Она пошла к машине, села на подножку.
Анциферов развернул пакет с едой, отрезал ломоть хлеба, кусок серой ливерной колбасы и отнес Нине.
— Ешь, — подал он.
— Спасибо. Я не очень голодна, — но взяла.
Ели молча. И по лицу Анциферова Гурилев видел, что жует тот как-то механически, словно по необходимости, наморщив лоб, что-то прикидывал, обдумывая при этом.
Они еще не успели доесть, когда показались сани. Правила ими баба, до бровей укутанная платком. За ее спиной развалились мужик и Вельтман.
— Вот пшеничку отдаю, — сказала баба, развязывая мешок.