Ночь перед боем

Довженко Александр Петрович

— Эге! — согласился Савка. — Уж, как говорится, ни в танке не спрячешься, ни в печи не замажешься.

— Душа не серьезная, разбалованная, — сердился Платон. — Ты возьми моего Левко. Как он на Халхин-голе тех самых, как их, бил? Всех до одного вычистил! Читал письмо? Полковник Левко Пивторак, я понимаю! А это казна-що, не люди.

Мы шли молча тропинкой в густом лозняке. Деды шли впереди с сетками и веслами, очень медленно, как на обычную рыбную ловлю, и, казалось, не обращали никакого внимания ни на орудийную

стрельбу, ни на рев вражеских самолетов, — словом, весь немецкий фейерверк, что так замучил нас за последние дни тяжелого отступления, для них вовсе не существовал.

— Слушай, старик, — ты не можешь итти немножко быстрее? — обратился к Платону Троянда.

Платон не ответил.

— Слушайте, диду, вы не можете итти немножко швидче? — сдерживая себя, спросил Троянда еще раз.

— Не могу, — ответил Платон. — Чего вы такой швидкий стали, кто вас знает? Стар я уже швидко ходить. Отходил свое.

— Скажите, а где речка? Далеко речка?

— А вот и речка.

Действительно, лозняк сразу кончился, и мы вышли на чистый песчаный плес. Перед нами была тихая, широкая Десна. За рекою крутой берег, а далее вправо снова пески и лозы. За ними темные леса, а над рекою и под лесами вечернее небо, какого я никогда в жизни таким не видел.

Солнце давно уже зашло. Но его лучи еще освещали из-за горизонта верхи исполинского нагромождения туч, что надвигались с запада на все небо. Тучи были тяжелые, темно-темносиние, снизу совсем черные, а самый верх, самый венец их, почти над нашими головами написан был буйными кручеными кровавокрасными и желтыми мазками.

Величественные немые молнии воробьиной ночи полыхали меж громадами туч, почти не угасая. И все это отражалось в воде, и казалось, что мы стояли не на земле, и что реки нет, а есть межоблачный темный простор, и мы, затерянные в этом просторе, как речные песчинки.

Небо было необычайное. Природа была словно в заговоре с событиями и предупреждала нас своими грозными знаками. Рыба боялась такой ночи и бросалась на отмели у берегов. Где-то за нами, под самыми тучами, взносились, как змеи, немецкие ракеты. Было светло. Светило желтоватым отблеском зловещей короны туч. Далеко гремели орудия. Мы стояли неподвижно. Было что-то торжественное и грозное вокруг. Все приумолкли и растерялись, точно перед каким-то необыкновенным событием.

— Ну, сидайте, повезем. Чего стали? — сказал дед Платон. Он уже стоял с веслом возле челна.

— Повезем уже, а там что бог даст. Не умели соблюсти себя, так уже повезем, тикайте, чорт вашу душу бери... Куда ты шатаешь? Челна не видел, воин? — загремел дед на кого-то из нас. Мы молча уселись в лодку, и каждый стал думать свою невеселую думу.

— У тебя готово, Савка?

— Можно.

— А туч наперло. Ач, що робится! Страшный суд, что ли, начинается?

Дед Платон поглядел на небо и плюнул в ладонь. Потом он взял весло и сильным рывком оттолкнулся от берега. Савка с внуком налегли на боковые весла. Челн был большой и старый. Весь он был просмолен и иссечен временем.

Я сидел в челне вблизи деда Платона. Я смотрел на тихую реку и на берега, и на сурового кормчего,

что возвышался надо мною на фоне торжественного неба. Мне показалось, что меня перевозят на тот свет. Стыд и отчаяние, и невыразимая тоска, и множество других чувств охватили мою душу, скрутили ее и пригнули. Прощай, моя красавица Десна.

Меня вывел из задумчивости голос Платона. Он продолжал с Савкой свою беседу, оскорбительную и горькую для нас. Видно, его что-то мучило, что-то хотелось ему додумать до конца. Он словно думал вслух:

— Чорт его знае, что оно такое началось. Сегодня утром заходит в хату какое-то дерьмо, да все кругом в оружии, да в ременьях, да не в каких-либо ременьях, а в новых.

— Эге! — послышался сзади голос Савки.

— А это ж все гроши.

— Эге!

— Вставай, говорит, вези, довольно спать. А я три ночи не спал, возил.

— А оце недавно перед вечером перевозил я с Митрофаном одну партию. Так одно, чорты его батька бери, в очках, вроде того, что возле тебя сидит, тоже в новых ременьях, так еще револьвер вытянуло, да кричит — вези, говорит, скорей, куркуль. Ей-богу, правда. А у самого руки дрожат и очи вытаращил, как ерш чи окунь, от страха. Вот творение, хай бог милует.

— A-а, чорт зна що.

— Эге. Так товарищи вступились, спасибо им. Что же ты, говорят, чортов сын, дида обижаешь. Да чуть не побили. Так притихло. Вот такая пустота. Ну, ты подумай... О, здорово! — прислушался Платон к орудийным выстрелам. — Скоро, мабуть, появится герман.

Прогремели выстрелы тяжелых немецких орудий. Пролетели перепуганные утки.

— Диду, перевези... — сердился Платон.

— Эге! — подхватил Савка. — А не знают, трясца их матери, что уж кому на войне судилося помереть, так не выкрутишься, никакой челн тебя не спасет. Не догонит пуля, догонит воша, а война свое возьмет... Бери влево! Быстрина велика, — захлюпал Савва веслом.

— Беру. Коли б мой Левко со своим полком был тут, тот бы не отступил, нет. Тот бы этого челна повернул назад да по шеям, по шеям! — рассердился Платон и налег на весло. — Тот не отступит, нет, чорта с два!

— Эге! Вот такий и мой Демид. Его хоть огнем жги, хоть на шматки режь, ну, не отступит. Куды твое дело! — сказал Савка и плюнул в ладони.

— А ци думают спастись, а оно, гляди, выйдет на то, что долго будут харкать кровью. Это же все доведется забирать назад!

— А доведется, — подхватил Платон, и со всей силы гребнул веслом три раза. — Шутка сказать, сколько земли надо отбирать назад. А это же все кровь!

Я смотрел на деда Платона и с трепетом слушал каждое его слово. Дед верил в нашу победу. Он был для меня живым и грозным голосом нашего мужественного народа.

— Наша часть вынуждена была отступить, — сказал полковник.

— Балакай. Не умели биться. Вот тебе и отступление, — сказал Платон. — Что в войсковом уставе сказано про войну. Ну? Сказано — коли целишь в ворога, возненавидь цель.

— А где ваша ненависть? — подхватил Савка.

— Эге! А умирать боитесь. Значит, нема у вас живой ненависти. Нема! — дед Платон даже крякнул и привстал на корме.