Ночь после выпуска (сборник)
Шрифт:
– Ты видишь, как мне с тобой хорошо.
– Давай вспомним что-нибудь.
– Ты не забыл нашу самую первую рыбалку?
– Я был тогда совсем еще маленький и помню… траву очень холодную и мокрую.
– Это роса.
– И реку помню – черная, страшная и дымилась.
– Это туман.
– А потом птицы летели, низко, низко, над самой рекой, даже крыльями воду задевали.
– Это утки.
– Но больше всего я люблю вспоминать князька.
– Люби все – и росу, и туман, и уток, всех других птиц и зверей. Ведь это так просто – взять да любить. Вот ты меня полюбил,
– Хорошо… – как эхо отозвался Коля, чувствуя, что плачет от счастья.
Раздались шаги в глубине коридора, и Он исчез не простившись. На Колином лице сохли счастливые слезы…
Людмила Пухова засиделась у Сулимова. Он еще долго ее расспрашивал, но так и не поймал на противоречиях, все, в общем, совпадало с показаниями и старой Евдокии, и Анны Корякиной, и даже страстотерпца Соломона, «чистыми слезами» оплакивавшего Рафаила Корякина. Сулимов составил протокол. Она оказалась дотошной, вчитывалась не торопясь и вновь все переживала, шумно вздыхала:
– Что было, то было. Выгораживать себя не хочу.
Похоже, она не собиралась выгораживать и мужа: вставленное Сулимовым замечание – Пухов действовал на пару с Корякиным не без выгоды для себя – никаких возражений у нее не вызвало. Она поставила свою подпись, и он расстался с ней.
Итак, Илья Пухов виноват не более других. Крупней всех вина Рафаила Корякина – делал все возможное и невозможное для своей безобразной смерти. Но с него-то теперь взятки гладки. Отвечать придется только сыну, который и без того в своей куцей жизни достаточно натерпелся за грехи, допущенные в разное время разными людьми.
Был уже поздний вечер. Большое, деятельное днем здание управления сейчас замерло, только на нижнем этаже продолжали бодрствовать те, кому и ночью надлежит следить за порядком в городе. Да еще, наверное, в каком-нибудь кабинете, зарывшись в бумаги, «подбивает бабки» страдалец вроде него, Сулимова. И лежала на столе под лампой раскрытая папка, начатое дело…
Выходит, Сулимов сделал круг и оказался на прежнем месте. Свидетельства, собранные за столь короткое время, ничего, собственно, не дали. Мальчик убил своего отца – только и всего, вопиющая очевидность!
Неудачи случались и раньше – нащупанный преступник, как налим, порой ускользал из-под рук. Чувствовал досаду, сердился на себя – неловок, не с того конца ухватил, – самолюбиво переживал упреки начальства. Сейчас никто не упрекнет, никто не выразит недовольства, и досадовать на себя, казалось бы, нет повода – любой другой на его месте сделал бы не больше. А вот поди ж ты, не отпускает – так и хочется кому-то поплакаться, раскаянно саморазоблачиться, как разоблачали себя перед ним мать, бабка мальчишки, та же Людмила Пухова. С кем поведешься, от того и наберешься – в эпидемию попал.
Сосредоточься, разберись в себе: почему недоволен, почему не отпускает чувство вины? Мальчишку жалко, помочь не в состоянии? Но ведь ты и прежде жалел каких-то простаков, влипших сдуру или по нечаянности в грязные делишки. Жалел, но вины-то за собой не чувствовал.
Отчего сейчас вина? Не оттого ли, что видит око, да зуб неймет? Прошлое не притянешь к ответу,
Вполне возможно, через много лет такой же вот следователь, разбирая опасное преступление, вглядится попристальней в прошлое и увидит там его, Сулимова. Не хотел, а наследил в будущем.
А ты не Ванька Клевый, не темная Евдокия Корякина, ты уже видел на их горьком опыте, из каких безобидных оплошностей возникают трагедии. Видеть – и допустить! Как тут не чувствовать вины?..
Загремевший телефон заставил Сулимова очнуться. Кто там еще? Скорей всего, где-то случилось новое преступление, нуждаются в нем. Но с такой путаницей в голове, с сомнениями в себе ехать на новое дело? И вообще, сумеет ли он теперь избавиться от неуверенности, сможет ли работать как работал?
– Сулимов слушает!
– Не удивляйтесь, говорит Памятнов. Учитель Памятнов, Аркадий Кириллович. Надеюсь, не успели еще меня забыть?
– Вы?!
– Я справлялся у дежурного, когда вас можно поймать завтра. Он сообщил, что вы и сейчас здесь. И вот… не обессудьте.
– Слушайте! – неожиданно для себя закричал Сулимов. – Вы-то мне и нужны!
– Вы мне тоже.
– Тону, Аркадий Кириллович, спасите!
– Увы, сам пузыри пускаю.
– Так давайте сейчас друг за друга подержимся. К берегу, может, прибьемся.
Короткая заминка на том конце провода, наконец решительное:
– Приезжайте. Жена будет уже спать, но кофе вам обещаю.
Жена Аркадия Кирилловича работала в оптической лаборатории ОКБ, расположенной на самой окраине города, вставала в шесть утра. Чтоб не мешать ей, они пристроились на кухне.
На столе чашки с обещанным кофе, над столом на стене большой художественный календарь, каждый месяц на нем – красочный пейзаж. Календарь показывал золотую солнечную осень, а в окно настойчиво барабанил дождь. Время от времени оживал холодильник, начинал сердито бормотать, словно выговаривал неожиданному гостю за вторжение.
Сулимов встрепан, сверкает бешеным оскальцем из-под усиков, рассказывает с захлебцем, залпами – выпалит и умолкнет, мучительно морщится, стараясь разобраться в запутанных мыслях. У Аркадия Кирилловича на темном лице набрякшие складки, устал, погружен в себя.
– Я вижу, вижу, что в одну цепочку становлюсь с Ванькой Клевым, старой Евдокией, Пуховым – нового Рафаила Корякина, того гляди, миру подарю… И если б кто меня толкал к этому, принуждал… Не взбунтуешься, войну не подымешь – нет противника! Рад бы сразиться, да пустота перед тобой! – очередной горячий залп Сулимова.