Ночь после выпуска (сборник)
Шрифт:
– Обычный прохвост делает гнусности, скажем, клевещет, но в глубине-то души понимает, что по ступает плохо. Он всего-навсего нарушает правила. А тот, кто искренне убежден, что клевета под каким-то соусом или другое что-то в этом роде необходимо человечеству, этот, извините, уже не просто нарушает правила, он возводит подлость в правило! Вы, Ечевин, не подлец, вы вредная людям идея!
Он глядел мне в переносицу холодными матовыми глазами. Одутловатые щетинистые щеки, птичий нос и… горделиво-алчное выражение непримиримости.
Врачу –
Нетрудно опровергнуть этого доморощенного судью вместе с его подозрительной праведностью. Нетрудно кому-то беспристрастному, но только не ему самому. Наверняка не год и не два, а много лет сочинял свое философское кредо, как ни зыбко оно и ни уязвимо, но помогало ему сносить и оскорбительные несчастья, и презрение окружающих – значительным-де занимаюсь, лелею спасение человечества. А спасал-то он сам себя – от самонеуважения. Мне нынче это так понятно. И вину я перед ним все-таки чувствую. Безнадежно опровергать – не услышит, не воспримет, ничего не получится, кроме скандальной склоки. Ну не-ет, не унижусь до нее, даже если суждено погибнуть, постараюсь быть выше своего судьи. Пусть почувствует, на кого замахивается.
– Итак, – спросил я, – вы меня приговорили за заблуждения?
– Не за случайные и не за малые!
– На основании одного лишь события… двадцатилетней давности?
Судья, охраняющий человечество от меня, надулся от важности.
– Нет, Николай Степанович, не пройдет! Тот двадцатилетний случай только толчок, я давно уже слежу за вами, собираю на вас материал, давно взвешиваю, имеете ли вы право жить на белом свете.
– И что же вы собрали?
– Кое-какие сведения о некоторых ваших учениках.
– Например?
– Например, Щапов, ныне директор областного сельхозинститута. Ваш ученик?
– Мой, ну и что?
– Вы помните, на чем он вылез?
– Откуда мне знать, я не слежу за его научными работами.
– А их у него, собственно научных, нет. Он вылез на том, что был одним из экзекуторов профессора Долгова, презренного менделиста-морганиста. После смерти Долгов оправдан и прославлен, имя его присвоено институту, а директором этого института сейчас… Щапов.
– Даже если он, Вася Щапов, и злодей, при чем тут я, его школьный учитель? Он мог стать им и без меня.
– А вспомните, что писал Щапов недавно, во время вашего юбилея: «Наставник,
– Почему вы выбрали из моих учеников Щапова? Наверное, знаете Женю Макарова – довольно известный вирусолог, его-то научные труды вне подозрений. Он тоже откликнулся на юбилей – благодарен… Пусть это пустая вежливость, пусть не я помог стать Жене ученым, но и не испортил же его! А вот Гриша Бухалов… Да, да, на моем счету есть и такие…
– А на вашем ли? Неужели вы считаете себя на столько могущественным, что способны вытравить в любом и каждом все то, что вложили природа и общество? Не заноситесь!
Бесстрастность на небритой физиономии, морозом скованные глаза – мессия! Убийством восстанавливать справедливость! Могу ручаться, что Щапов, которым он возмущается, ни разу в жизни не помышлял о таком. Глядя прямо в его мелкие зрачки, я заговорил:
– Я выучил Гришу Бухалова не только азбуке и таблице умножения. Я первый ему рассказал, что такое Родина, за которую он погиб. Вы можете отнять у меня жизнь, но отнять таких, как Гриша Бухалов, для вас непосильно.
И мой суровый судья отвел глаза, с минуту молчал, потом произнес, как мне показалось, уважительно:
– Знал, что вы будете защищать себя умело. Но… – судья тряхнул лысой головой, – попробуйте развить вашу защиту дальше, скажите, что Щапову вы рассказывали о Родине не то, что Бухалову.
– Бухалов Гриша был мне почти сыном, много ближе Щапова! Значит, и получил от меня больше. Так по кому же мерять мое?
– Быть к вам ближе, получить от вас больше… Да вспомните дочь, Ечевин, родную дочь.
И я поспешно оборвал его:
– Не трогайте этого! Ради бога! Прошу!
Он замолчал, разглядывая меня в упор, кажется, в его глазах сквозь холодную оцинкованность проступило сочувствие.
Выходит, он еще и добросовестный судья – осведомлен не только о школьных, но и о моих семейных делах. Впрочем, неудивительно – весь город говорит о моей беде с Верой.
– Не буду трогать, – согласился он. – Но тогда и вы уж защищайтесь поосторожнее.
Появилась официантка, поставила перед нами бутылки с боржоми и тарелки с яичницей-глазуньей.
– А так ли уж нужно мне защищать себя перед вами? – спросил я, когда официантка удалилась.
– То есть?.. – насторожился Кропотов.
– У меня есть забота поважней.
– А именно?
– Защищаться перед своей совестью.
Кропотов криво усмехнулся:
– Дешевка. Не купите. Не выйдет!
– Как вы думаете, прочитав ваше письмо, должен был я оглянуться на себя, порыться в прошлом – за что же, собственно, меня так? А?..
– Н-ну, положим.
– А как вы думаете, вспомнил я о вас?..