Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь
Шрифт:
— А мне казалось, что эти двое между собой ладят?
Ярослав устало скривился:
— У Марины сложный характер. С красивыми актрисами непросто, товарищ Клитенит. Я тебе скажу откровенно. По мне лучше, чтобы она находилась в тайге с этим американцем, чем у меня за кулисами.
Они выехали из города по довольно широкой грунтовке. ЗИС поднимал облака пыли, со скрежетом подпрыгивая на выбоинах. Звук моторных выхлопов накладывался на позвякивание кузова, подпрыгивание запасных канистр с бензином и прочего багажа, скрип осей. С непривычки этот шум казался оглушительным. Эпрон с сигаретой в зубах краем глаза наблюдал за Мариной, едва сдерживая улыбку. Она вцепилась в дверцу машины, подпрыгивая вместе с сиденьем на скрипящих пружинах, едва не стукаясь головой о крышу кабины. Утреннее
— Майкл, ты куда едешь?
Вместо ответа он засмеялся. Ветки царапали кузов. Впереди показалась небольшая полянка, посреди которой стояла изба угольщика, ее металлическая крыша сверкала будто серебро. Эпрон выключил мотор, и сразу наступила неправдоподобная тишина. Марина не успела пошевелиться, а Эпрон уже обнимал и целовал ее. Потом он взял Марину на руки и понес в избу. Над ними шумели кроны деревьев.
— Майкл, мы где?
— Мы дома. Не бойся. Я заждался до смерти.
Это было счастье. Чистое, безоблачное, безграничное, не знающее страха.
Эпрон рассказал, что обнаружил полуразрушенную избу прошлым летом. При каждом своем выезде из города он потихоньку ее отстраивал.
— В конце концов, я еще в Америке мечтал иметь домик в лесу.
— Ты мне никогда о нем не говорил.
— Хотел сделать тебе сюрприз. Искал возможность привезти тебя сюда. И вот Ярослав убедил комитет организовать тебе турне.
Невозможно было себе представить, что они одновременно так близко и так далеко от Биробиджана. В избе была всего одна комната, пол был приподнят и лежал на опорах, что защищало дом от сырости. Кровать помещалась будто внутри стенного шкафа с раздвижными дверцами. Вместо печки — чугунная буржуйка. Два стула, стол, цинковый умывальник со сливом наружу дома — вот и вся обстановка. Кукольный домик. За водой надо было ходить с ведрами к ближайшему ручью, а зимой можно было просто собирать снег. Все было наполнено запахами и жизнью леса. Попрятавшиеся было птицы и звери снова начали заполнять своими звуками тишину. Сквозь деревья играли солнечные блики. Они занялись любовью, а потом, еще не остыв от желания, Эпрон повлек Марину за собой на густую траву. Они плясали на поляне, стараясь наступить ногами на солнечные блики, проникавшие сквозь листву, а те убегали прочь. Никогда еще Марина не была так абсолютно свободна. На нее смотрел только один человек — ее любимый. У нее было только одно желание — любить.
Даже вечером было настолько тепло, что дверь можно было не закрывать. Эпрон натянул москитную сетку и лишь потом зажег керосиновую лампу. Он бросил немного сухой ромашки на угли, когда они разогревали еду, заранее приготовленную для них бабушкой Липой. Марина не привыкла к этому запаху, и Эпрон все смеялся над ней, продолжая ее обнимать и целовать.
Ночью шум леса казался громче и таинственнее. Когда Эпрон погасил лампу, вокруг словно разбушевался невидимый мир. Они лежали с открытыми глазами, прижавшись друг к другу.
Через какое-то время Марина забеспокоилась:
— Никто не знает, что мы здесь?
— Никто.
— Но нас ждут в Помпеевке.
— Ждут, но им не сообщили, когда точно мы должны приехать.
— Могут позвонить из комитета. Зощенко или кто-нибудь еще.
— В колхоз не позвонят. Телефон только в гарнизоне. И пользуются они им лишь в экстренных случаях. Гарнизон в семи верстах от колхоза. По плану мы там должны быть только через четыре дня.
Эпрон прожил в Биробиджане, в сталинском государстве достаточно долго, чтобы все это предусмотреть.
Он добавил:
— Здесь мы ничем не рискуем. Даже сам
— Какой ты предусмотрительный.
— Да, я научился находить выход из любого положения.
Эпрон говорил весело, но не без самодовольства. Тут-то Марина и вспомнила предостережение Ярослава: «Никогда не забывай первое правило нашего стойкого народа: ничего не скрывать! Особенно то, что хочется скрыть». А может быть, она подумала, что Эпрон еще слишком американец и не отдает себе отчета, что в СССР рискованно все? Или она верила, что Майкл способен сотворить чудо? Или счастье последних часов было таким невероятным, таким пьянительным, что его не хотелось разрушать даже легким опасением? Они еще долго ласкали, долго обнимали друг друга в этой избушке счастья, и Марина внезапно заметила с удивлением:
— А ведь ты сейчас говоришь совершенно правильно. И на русском, и на идише.
Эпрон засмеялся:
— Только с тобой.
Он признался, что родился на Украине и с детства говорил на обоих языках. С матерью в Нижнем Ист-Сайде он общался по-русски и на идише. Она так толком и не выучила английский, но в Бруклине или Нижнем Ист-Сайде это не имело значения.
— Но зачем ты делаешь вид, что в языках не силен?
— Когда я высадился во Владивостоке с медицинским оборудованием для Биробиджана, там была целая группа иммигрантов. Нас допрашивали два дня. Из-за оборудования, которое я сопровождал, меня пропустили последним, и это было очень кстати. Я успел заметить, что они отказали во въезде всем, кто свободно говорил по-русски. В иммиграционной службе их считали шпионами. Все, кто меня допрашивал, говорили только по-английски, причем довольно плохо. И тогда я начал притворяться. То же и в Биробиджане, когда говорил с Зощенко и военными. Они даже пригласили из Хабаровска переводчика. Тот переводил безобразно, а я время от времени добавлял какие-то русские слова, причем совсем не к месту, будто заучивал их по словарю. Ты бы видела тогда Зощенко…
Марина спросила, что такое Бруклин и Нижний Ист-Сайд. Эпрон рассказал. Он говорил о своем детстве, о родителях, о том, как получил стипендию для изучения медицины… Он обещал Марине обучить ее английскому, начать прямо завтра. Неплохо было бы к осени научиться объясняться.
И новые обещания, новые объятия. На следующий день они вышли из избушки только после полудня, и часы счастья продолжились уже на свежем воздухе.
Поездка оказалась успешной. Они останавливались в забытых деревушках, где горстка иммигрантов — евреев и гоев — бок о бок много лет сражались с тайгой, чтобы на этой совсем неплодородной земле появились грядки с капустой и картошкой, а на траве паслись несколько коров или коз.
У них были морщинистые лица, их тела рано изнашивались от непосильного труда, но упорства в борьбе за жизнь им было не занимать. Эпрона знали все. Как только ЗИС останавливался, дети кидались к нему с криком: «Доктор! Доктор!» Потом начинался ритуал приветствия. Мужчины постоянно просили его посмотреть, здорова ли скотина. Женщины хлопотали у печей. Сначала к Марине относились настороженно: она казалась слишком городской, недоступной, утонченной. Но начиналось выступление — и от рассказов приходили в восторг, а над пантомимой искренне смеялись. Дети просили рассказать что-нибудь еще, а старухи брали ее за руки и благодарили. В их взглядах читались растерянность и светлая, давно забытая радость, которая на несколько часов разглаживала морщины и стирала усталость с лиц.
На пограничных заставах, что стояли прямо напротив японских укреплений, о приезде Марины мечтали смертельно скучающие солдаты. Офицеры оспаривали друг у друга честь сидеть рядом с ней за столом во время ужина, где неизменная водка воспламеняла сердца, а песни звучали до утра. Так что Марине приходилось защищаться от все более настойчивых ухаживаний, от чего она приобрела репутацию женщины недоступной, и это лишь укрепило ее престиж. С каждой поездкой публики собиралось все больше. В некоторых гарнизонах для Марининых выступлений построили специальную сцену. Солдаты из музыкальной команды начали аккомпанировать ей, когда она пела старинные песни. Она усердно разучивала материал, стараясь удивить публику с каждым приездом новым спектаклем.