Ночь в Лиссабоне
Шрифт:
Хоть я и скептик, при этих словах меня охватило странное чувство.
Чего хотел этот человек? Вместе со своим паспортом передать мне свое прошлое? Может быть, он уже решил умереть?
— Почему это умрет в вас? — спросил я. — Вы должны жить, господин Шварц.
— Я не лишу себя жизни, — спокойно ответил Шварц. — Нет. С тех пор, как я увидел красавчика, я решил, что не смею убивать себя, пока он жив. Но моя память неизбежно попытается разрушить воспоминание. Она будет перемалывать его, умалять, искажать, пока не приспособит к дальнейшему существованию, чтобы воспоминание перестало быть опасным. Уже
Он вынул из кармана два паспорта и положил передо мной.
— Здесь и паспорт Элен. Билеты вы уже взяли. Теперь у вас есть и американская виза. На двоих.
Он слабо усмехнулся и замолчал.
Я, не отрываясь, смотрел на паспорта.
— Они в самом деле больше вам не нужны? — спросил я с усилием.
— Дайте мне взамен этих свой, — сказал он. — Он мне понадобится на один-два дня. Чтоб только добраться до границы.
Я посмотрел на него.
— В иностранном легионе, — пояснил он, — не спрашивают о паспортах, как вы знаете. Эмигрантов там принимают. И пока еще есть на свете такие люди, как тот красавчик нацист, было бы преступлением самому лишать себя жизни, которую можно отдать борьбе против этих варваров.
Я вынул из кармана свой паспорт и отдал ему.
— Спасибо, — сказал я. — От всего сердца спасибо, господин Шварц.
— Там есть еще немного денег. А мне их нужно совсем мало. — Шварц взглянул на часы. — Хотите еще немного помочь мне? Ее выносят через полчаса. Пойдемте со мной?
— Да.
Шварц расплатился.
Мы вышли в шумное утро.
На поверхности Тахо лежал корабль, белый и тревожный.
Я стоял в комнате возле Шварца. На стенах висели еще разбитые зеркала. Осколков уже не было, остались одни пустые рамы.
— Может быть, мне надо было остаться с нею в эту последнюю ночь? — спросил Шварц.
— Вы были с ней.
Женщина в гробу была похожа на всех усопших — то же бесконечно отсутствующее выражение лица. Ничто здесь более не занимало ее — ни Шварц, ни я, ни она сама. Нельзя было даже вообразить себе, как она выглядела на самом деле.
То, что лежало там, было статуей. И лишь один Шварц знал, какою она была тогда, когда еще дышала. Но Шварц думал, что это знаю теперь и я.
— У нее были еще… — сказал он, — там были…
Он достал из ящика стола несколько писем.
— Я их не читал, — сказал он. — Возьмите их.
Я взял письма и хотел положить их в гроб. Потом передумал. Мертвая наконец-то теперь принадлежала одному Шварцу. Так он думал. Письма другого не имели уже к ней никакого отношения.
Он не хотел похоронить их вместе с ней и в то же время не мог их уничтожить, ведь все-таки они были адресованы ей.
— Я возьму их, — сказал я и сунул письма в карман. — Они не имеют никакого значения. Меньше, чем разменная монета, на которую покупают тарелку супа.
— Костыли, — заметил он. — Я знаю. Она их однажды называла костылями, которые нужны были ей, чтобы снова быть верной мне. Вы понимаете? Это абсурд…
— Нет.
— Почему вы не оставите ее наконец, в покое? Она любила вас и оставалась с вами до тех пор, пока только могла.
Он кивнул. Он показался мне вдруг совершенно сломленным.
— Вот это я и хотел знать, — пробормотал он.
В комнате становилось жарко. Жужжали мухи. Погашенные свечи чадили. Там было солнце, здесь — мертвая. Шварц поймал мой взгляд.
— Мне помогла одна женщина, — сказал он. — В чужой стране все это гак сложно. Врач. Полиция. Ее увозили, а вчера вечером привезли опять. Ее обследовали. Насчет причины смерти. — Он беспомощно посмотрел на меня. — Ее… Она не вся здесь… Мне сказали, я не должен раскрывать ее…
Пришли носильщики. Гроб забили. Шварц еле держался на ногах.
— Я поеду с вами, — сказал я.
Это было недалеко. Утро сияло, дул ветер, проносились облака, словно стая овчарок гналась по небу за стадом овец.
Шварц — маленький и одинокий — стоял под огромным небом на кладбище.
— Хотите вернуться в свою квартиру? — спросил я.
— Нет.
У него уже был с собой чемодан.
— Знаете ли вы здесь кого-нибудь, кто может подправить паспорта? — спросил я.
— Грегориус. Он уже неделю здесь.
Мы отправились к Грегориусу. Он быстро справился с паспортом для Шварца. Здесь не требовалось особой тщательности. У Шварца уже было с собой удостоверение вербовочного пункта иностранного легиона. Ему надо было только пересечь границу, а затем в казарме выбросить мой паспорт. Иностранный легион не интересовался прошлым.
— Куда девался мальчик, которого вы привезли с собой? — спросил я.
— Дядя ненавидит его, но мальчишка счастлив, что по крайней мере его ненавидит кто-то из его семьи, а не посторонний.
Я посмотрел на человека, который теперь носил мое имя.
— Желаю вам всего лучшего, — сказал я, избегая называть его Шварцем.
Мне не пришло в голову ничего другого, кроме этой банальной фразы.
— Мы никогда больше не увидимся, — ответил он. — И это к лучшему. Я рассказал вам слишком много для того, чтобы хотеть вас видеть.
Я не был в этом уверен. Могло статься так, что он позже именно поэтому захочет меня увидеть. По его мнению, я был единственный человек, в котором сохранялся незамутненный облик его судьбы. Но, может быть, именно из-за этого он возненавидит меня, потому что в дальнейшем ему покажется, будто я похитил у него его жену — и на этот раз уже навсегда, невозвратимо, — ведь он же был убежден, что его собственное воспоминание обманывает его и только мое остается ясным.
Я смотрел, как он шел по улице, держа в руке чемодан — печальная фигура, вечный символ рогоносца и самоотверженно любящей души. Но разве не владел он человеком, которого он любил, глубже и полнее, чем вереница победителей-идиотов? И чем мы владеем на самом деле? К чему столько шуму о предметах, которые в лучшем случае даны нам только на время; к чему столько болтовни о том, владеем мы ими больше или меньше, тогда как обманчивое это слово «владеть» означает лишь одно: обнимать воздух?