Ночевала тучка золотая
Шрифт:
Такого еще в детдоме не знали.
Начали тягать воспитанников к директору. Пока по старшим прошлись, на младших и думать не могли.
Военных саперов вызвали для консультации. Возможно ли, спрашивали, чтобы дети такое сами прорыли?
Те осмотрели подкоп, от сарая до хлеборезки прошли и внутрь, там где не обвалено, залезали. Отряхиваясь от желтого песка, руками развели: «Невозможно, без техники, без специальной подготовки никак невозможно такое метро прорыть. Тут опытному солдату на месяц работы, если, скажем, с шанцевым инструментом, да
— Они у меня еще те чудотворцы! — сказал хмуро директор. — Но я этого кудесника-творца разыщу!
Братья стояли тут же, среди других воспитанников. Каждый из них знал, о чем думает другой.
Оба Кузьменыша думали, что концы-то, если начнут допытываться, приведут неминуемо к ним. Не они ли шлялись тут все время; не они ли отсутствовали, когда другие торчали в спальне у печки?
Глаз кругом много! Один недоглядел и второй, а третий увидел.
И потом, в подкопе в тот вечер оставили они свой светильник и, главное, школьную сумочку Сашки, в которой землю таскали в лес.
Дохленькая сумочка, но ведь как ее найдут, так и капут братьям! Все равно удирать придется. Не лучше ли самим, да спокойненько, на неведомый Кавказ отчалить? Тем паче — и два места освободилось.
Конечно, Кузьменышам не было известно, что где-то в областных организациях в светлую минуту возникла эта идея о разгрузке подмосковных детдомов, коих было к весне сорок четвертого года по области сотни. Это не считая беспризорных, которые жили где придется и как придется.
А тут одним махом с освобождением зажиточных земель Кавказа от врага выходило решить все вопросы: лишние рты спровадить, с преступностью расправиться да и вроде благое дело для ребятишек сделать.
И для Кавказа, само собой.
Ребятам так и сказали: хотите, мол, нажраться, поезжайте. Там все есть. И хлеб там есть. И картошка. И даже фрукты, о существовании которых наши шакалы и не подозревают.
Сашка тогда сказал брату: «Хочу фруктов… Вот тех, о которых этот… Который приезжал, говорил».
На что Колька отвечал, что фрукт это и есть картошка, и он точно знает. А еще фрукт — это директор. Своими ушами Колька слышал, как один из саперов, уходя, произнес негромко, указывая на директора: «Тоже фрукт… От войны за детишками спасается!»
— Картошки наедимся! — сказал Сашка.
А Колька тут же ответил, что, когда шакалов привезут в такой богатый край, где все есть, он сразу бедным станет. Вон, читал в книжке, что саранча куда меньше размером детдомовца, а когда кучей прет, после нее голое место остается. А живот у нее не как у нашего брата, она небось все подряд жрать не станет. Ей те самые непонятные фрукты подавай. А мы так и ботву, и листики, и цветочки сожрем…
Но ехать Колька все-таки согласился.
Два месяца тянули, пока отправили.
В день отъезда привели их к хлеборезке, не дальше порога, конечно. Выдали по пайке хлеба. Но наперед не дали. Жирные будете,
Братья выходили из дверей и на яму под стеной, ту, что осталась от обвала, старались не смотреть.
Хоть притягивала их эта яма.
Делая вид, что не знают ничего, мысленно простились они и с сумочкой, и со светильником, и со всем своим родным подкопом, в котором столько было ими прожито при коптилке длинных вечеров среди зимы.
С паечками в карманах, прижимая их рукой, прошли братья к директору, так им велели.
Директор сидел на ступеньках своего дома. Был он в галифе, но без майки и босиком. Собак, на счастье, рядом не было.
Не поднимаясь, он поглядел на братьев и на воспитательницу и только сейчас, наверное, вспомнил, по какому они тут случаю.
Покряхтывая, привстал, поманил корявым пальцем. Воспитательница сзади подтолкнула, и Кузьменыши сделали несколько неуверенных шагов вперед.
Хоть директор не рукоприкладствовал, его боялись. Кричал он громко. Ухватит кого-нибудь из воспитанников за ворот и во весь голос: «Без завтрака, без обеда, без ужина!..» Хорошо, если один оборот сделает. А если два или три?
Сейчас директор вроде бы был настроен благодушно.
Не зная, как зовут братьев, да он никого в детдоме не знал, он ткнул пальцем в Кольку, приказал снять кургузый, весь залатанный пиджачок. Сашке он велел скинуть телогрейку. Эту телогрейку он отдал Кольке, а пиджачок его брату.
Отошел, посмотрел, будто сделал для них доброе дело. Остался своей работой доволен.
— Так-то лучше… — И добавил: — Ну, тово… Не бузите, не воруйте! Под вагон не лазьте, а то раздавит… А?
Воспитательница толкнула под локоть ребят, они разноголосо пропели: «Не будем, Вик Вик-трыч!» — Ну, идите! Идите!
Разрешил, словом.
Когда отошли настолько, чтоб директор не мог видеть, братья снова поменялись одеждой.
Там, в карманах, лежали их драгоценные пайки.
Может, директору, который без понятия, они и показались бы одинаковыми! Ан, нет! У нетерпеливого Сашки край корочки был отгрызен, а запасливый Колька только лизнул, есть он еще не начинал.
Хорошо, хоть штанами ни с кем из чужих не поменял. В манжетине Колькиных штанов лежала в полосочку свернутая тридцатка.
Деньги в войну невеликие, но для Кузьменышей они стоили многого.
Это была единственная их ценность, подпорка в неизвестном будущем.
Четыре руки. Четыре ноги. Две головы. И тридцатка.
3
Анна Михайловна, как ей было ведено, довезла братьев на электричке до Казанского вокзала и сдала с рук на руки вместе с бумагами какому-то начальнику, лысоватому и в помятом костюме.
Звали его Петр Анисимович.
Он мельком оглядел братьев, отметил в списке, положив этот список в портфель, который не выпускал из рук, и пробормотал насчет одежды: мол, в Томилине могли бы, как предписано, выдать одежду и получше.