Ночник. 365 микроновелл
Шрифт:
Я зеваю, я устал с дороги, я хочу приехать домой и завалиться спать.
Вдруг у меня звонит мобильник. Я радостно кричу:
– Алло! Привет! Как хорошо, что ты звонишь! Я уже здесь! В метро!
Знакомый голос говорит, что я рано приехал. Что у меня нет ключей от двери, и поэтому я не смогу войти.
И что вообще я приехал не туда.
Девочка
Маленький, совсем маленький ребенок, крошечная девочка, просыпается в детской кроватке.
Я
– А вот сейчас мы наденем ползуночки…
Ребенок говорит:
– Папа! Хватит сюсюкать! Я сама оденусь.
Говорит совершенно взрослым голосом. Берет с детской прикроватной тумбочки крохотную, но совершенно взрослую одежду.
– Папа, – говорит она. – Выйди, я оденусь.
Выхожу, стою под дверью и думаю: но это не Ира. Или все-таки Ира?
Дорофеев и небеса
Приснился готовый рассказ. Рассказ про сон. То есть сон про сон.
Приснилось синее небо и человек по фамилии Дорофеев.
Дорофеев сидел на кровати в гостиничном номере и старался не смотреть, как его жена переодевается, чтобы идти купаться. Но все равно смотрел. Она была еще довольно молодая, тридцать восемь лет. Она сняла трусики и стала натягивать бикини. Она еще не успела загореть, они приехали только вчера, и попа у нее была еще совсем белая. Довольно красивая, кстати.
Дорофеев удивился, что смотрит на нее как будто через стекло. Как будто это посторонняя тетка с голой белой попой.
«Жена, – подумал Дорофеев. – Женщина. Жребий. Жизнь».
Он удивился, что всё получается на букву «ж». И продолжал в уме:
«Жара. Жалюзи. Жуть».
– Полотенце взял? – спросила жена, обернувшись.
Дорофеев кивнул и вдруг вспомнил три вещи.
Он знает турецкий язык: окончил МГИМО.
Он отлично ныряет: первый разряд по плаванию.
В детстве делали операцию по поводу фимоза: отрезали крайнюю плоть.
Все сходилось.
Поэтому он сильно нырнул и поплыл от берега.
Вынырнул далеко-далеко, у маленького острова.
Выбрался на берег. Лег на камни. К нему подошел мальчик. Дорофеев по-турецки попросил воды. Мальчик принес глиняную чашку. Мальчик был слабоумный. Он жил на этом острове с глухонемой бабкой и слепым дедом. Мать у него умерла, а отец утонул. Мальчик решил, что Дорофеев – это его отец, который выплыл.
Дорофеев остался жить с ними. Он ловил рыбу и жарил на костре, на черной шершавой сковороде. Доил козу и делал сыр. Отжимал масло из оливок. Сидел на берегу, босой, худой и бородатый, и медленно думал на букву «ж»:
«Жажда. Жалость. Желтизна».
Мысли жужжали, как шмели. Потом улетали, и в голове оставалась волшебная пустота старого винного кувшина.
Дорофеев
– Ну что, берем? – сказала жена. – Давай решайся, хорошие ведь путевки. И недорого вроде.
– А? – очнулся Дорофеев. – Нет, нет. Лучше в Египет.
< Я уже напечатал этот рассказ, но вот захотелось его повторить. >
Окна
Через кривые каплевидные окна вижу сельскую улицу.
Белая стена, и в ней много окон.
Непонятно, что это за дом, в котором я сижу посреди пустой комнаты.
То ли лачуга, то ли какой-то суперавангард.
Дельфины
Приснилось кафе в Саратове на берегу Волги.
Берег некрасивый, близко от грузового порта. Баржи, буксиры.
Вдруг вижу: дельфины прыгают из воды по четыре.
Синхронно. Такая забава для публики. Люди смеются и бросают им монетки и объедки. Вода грязная, с нефтяными пятнами. «Как они только живут в такой воде?» – думаю я. «Они привыкли», – говорит кто-то.
Пуговица
В больнице играет самодеятельный джаз.
Певец и гитарист – полноватый мужчина в круглых очках. Отчасти негр. То есть не по-настоящему чернокожий, а полукровка, наверное. Или на четверть. Толстогубый и курчавый, смуглый. Я узнаю в нем знаменитого музыканта. Я никак не могу понять – или это знаменитый музыкант попал в больницу, или же я стал свидетелем того, как он становится знаменитым музыкантом, играя в самодеятельном больничном джазе.
Подхожу к нему поближе.
Вдруг у меня отрывается и падает на пол пуговица от пиджака. То есть не от пиджака, а от моей куртки, в которой я наяву хожу по улице. Подбираю пуговицу, кладу ее в карман.
Я хочу проверить, не потерялась ли эта пуговица.
Просыпаюсь, встаю с кровати, иду в прихожую, смотрю – а куртка-то моя на молниях, нет у нее никаких пуговиц вообще.
Надеваю ее, сую руки в карманы – а в кармане та самая пуговица. Черт! Сон! Значит, сон продолжается, и это я во сне иду снова к кровати, ложусь, засыпаю снова.
Вижу, как играет на гитаре и поет этот музыкант в больничном джазе.
Подхожу к нему еще ближе.
На ободках его круглых очков те же буквы, что на пуговице.
То же самое слово.
Какое слово – забыл.
Перестановка
Комната Оли, где мы вчера двигали платяной шкаф.
Обставлена совсем по-другому. Нет книжного шкафа около ее письменного стола.
Машины
Они спускаются с горы. Вернее, с высокого холма.