Ночной бродяга
Шрифт:
Понимающе киваю и делаю еще один глоток.
– Если хочешь жить в сарае – живи. Можешь вернуться в дом и жить со всеми, а я могу продолжать любить тебя, не смотря на то, что ты – мой сын.
Сейчас искренне смеюсь над этой фразой, но тогда даже граппа не смогла ввести меня в курс дела.
Отец указывает пальцем на кроны деревьев: вспышки света тенью от листьев создают широкими мазками секундные иллюстрации. Отец заостряет мое внимание на тенях и упоминает о том, что рисунок светлых участков отличается, и с каждой вспышкой рождается две разные картины, два разных дерева, два разных взгляда. А я смотрю на
– Думаю, мы достаточно пьяны, чтобы вернуться назад, – он печально ухмыляется.
С последней каплей граппы, я проглатываю «художественную наблюдательность» и сыновью любовь. Мы переступаем порог Фиры.
Фиолетовый цвет выделяет девчушку в парадном зале – на ней платье синего цвета с оранжевыми пуговицами. В моих зрачках отражение массы людей, которая кочует по просторам Фиры, но взгляд я приковываю к пуговицам. Дженис Джоплин 10 поет «Summertime».
10
Дженис Лин Джоплин (1943–1970 г) – американская рок-певица, считается лучшей белой исполнительницей блюза и одной из величайших вокалисток в истории рок-музыки.
– Я хочу побывать в твоем мире, – обращаюсь к девчушке, она испуганно смотрит.
– А кто ты? – Рока. Я здесь живу
– Рока и Клем, – усмехается. – Мне сказали, что теперь и мы здесь живем.
– Такое случается, не расстраивайся, – улыбаюсь, – мой друг тоже здесь живет, и брат… они куда-то подевались.
– Что ты сказал про «мир»?
– Что хочу в нем побывать…
– Может, нам стоит познакомиться?
– Нет. Не думаю… Для этого есть вся жизнь!
– Сколько тебе лет?
– Почти пятнадцать. Думаешь, еще есть время?
– Думаю, что можем начинать, – ее щеки залились красным цветом.
Кажется, впервые за вечер, я услышал гром, а следом за ним в здании погас свет, и вспышка молнии создала два портрета Клем: один из тени, другой из фиолетового цвета, в тон платью с оранжевыми пуговицами. Джоплин прекратила петь.
В моем «Мире прошлого», на ветвях под облысевшими кронами, росли скрипучие двери, и я, в надежде открыть путь в другой мир, поворачивал ручку… и неизбежно напарывался на очередную ветку. Меня не могли утешить звезды, я не видел души в этих куклах. Конечно, я осознавал, что, подарив куклу Клем, я поселю в нее душу той, которая никогда не узнает, сколько своей души я испил, чтобы освятить эти лоскутки грубой мешковиной ткани.
В комнате мы провели три года. Один на один. Я говорил – она слушала. Ощущалось безумие в суставах и слюне, когда восхищение приклеивало язык к небу: я с ней, она рядом. Тогда, она сшила сорок кукол. Клем говорит: «Я закончу то, что ты не закончил».
Клем протянула Рокамадура Рокамадуру…
В той комнате за три года не менялись ни взгляды, ни люди… можно сказать, что три года я засыпал, чтобы не успеть проститься, но она все равно кивнула мне вслед и сшила куклу… она сшила очень много кукол.
5
Первым делом дам этой кукле имя: пожалуй, Клем. На седьмой день отдохну, а за шесть дней до того, я стоял у входа в «казино» и видел ту, которую видеть не должен был… и не отнял жизнь у того, кто взял чужое, а наказал безразличием и проклял ту, что забыл давно, и пришел в обитель, в дом свой, и приступил к созиданию той, которая призвана быть безразличной ко мне самому.
Временами поигрываю в Бога…
За шесть дней бездомные прикрепили ко мне прозвище – «Ослепший». В «Мире прозы» имя – это кличка, окрашенный характер неуверенных движений. Я целых шесть дней преодолевал расстояние длиною в десяток личных воспоминаний и сотню сопряженных с ними. И добравшись, наконец, до своей берлоги, принялся лихорадочно подбирать материалы: самую ценную домашнюю утварь, в которую заточили заботу «близкие» люди. А по праздникам дарили «близкие» – телефоны. «С тобой невозможно связаться, вот – будь на связи!» Целые легионы телефонных аппаратов, стояли на страже связи с общественностью. Теперь таскаюсь с грудой телефонных трубок и не смею от них избавиться. Так и не ответил ни на один звонок, но храню телефоны по сей день. Даже выделил отдельную комнату для телефонных аппаратов: кладбище неоговоренного, неозвученного, неизведанного… короче того, чем жизнь свою наполняют длинноносые.
Я выплавил глаза из телефонной трубки, наделив кусок пластика даром безмолвного созерцания, провода стали органами тактильных чувств, а телом был назван отшлифованный обрезок жестяной банки из-под кофе, в виде безрукого, безногого, безголового, отнюдь не по образу и подобию вырезанного калеки. Скрепил детали плотной шерстяной вязью. Глаза пришил к резиновому мячику, перетянутому замшей. Облачил кубистическую фигуру в черный льняной пиджак, сшитый из единственных за мою жизнь брюк, который облегал туловище от воображаемых мочек ушей до воображаемых пят.
Только теперь, окончив работу, прикоснулся к пище.
Эта кукла станет младшей сестрой «австралийки», вот только глаза ее ни о чем не скажут: ни о мечте, ни о печали, ни о Франции, ни об истории своего создания. Старшую сестру я «взращивал» два года, для того, чтобы бросить оземь, а младшая завершит означенное, но не начатое дело: простится с прошлым. В день отдыха – пятницу – я работал, в день отдыха – субботу – я работал, в день отдыха – воскресенье – я работал… не удалось на седьмой день отдохнуть… А за пять дней до того, повстречались мне «раввин», «имам» и «священник», они боролись с холодом у горящего бака, в квартале от приюта «Hopeless» 11 , за углом.
11
Hopeless – с англ. безнадежный
Я бреду прочь от казино, в котором играют на шляпки. Сквозь густую завесу индустриальной пыли доносятся редкие голоса прохожих. Где-то далеко, будто в параллельной вселенной, исполняют U2– Hold me, Thrill me, Kiss me, Kill me. Босоногие бродяги выходят на проезжую часть, подальше от битого стекла, под кирпичными зданиями. Я наступаю на шов и полностью игнорирую плиточки, через шаг наталкиваюсь на прохожего. Один из них кричит, своим беззубым ртом, мне вдогонку: «Слепой! Ты слепой!» «Рока и Клем, Рока и Клем» – бубню под нос своим беззубым ртом и врезаюсь в лысого гиганта, при столкновении с которым, я чуть не потерял рассудок.