Ночной гонец

Муберг Вильхельм

— Не будем больше толковать про это!

Он закрывает ей рот рукой. Он не хочет слушать ее. Она никогда не кривила душой, и он верит, что и на этот раз она говорит правду. Она ничем не запятнала себя перед ним, и потому ей незачем теперь обелять себя. Никогда никакие повитухи не явятся с таким постыдным делом к его невесте.

— Свет мой Ботилла! — говорит он. — Ни один человек не стал бы так позорить свою невесту.

Сведье крепко обнимает ее. Синяя опояска плотно прилегает к телу девушки. Ее стройный стан изгибается под рукой Сведье, и под полотном рубахи выступают мягкие дуги бедер.

Теперь Ботилла услышала то, что хотела. Она довольна.

Она снова

берется за недошитую рубаху. Пусть он встанет и вытянет руки; она хочет снять мерку. Она не знает, впору ли ему рукава, и ей надо увериться в этом. Немало холста пойдет ему на рукава, — ведь руки у него большие и длинные. Она это знает, потому что на его руке покоилась ее голова, когда он по честн и уговору лежал с ней. Здесь, в постели под покровом темноты, лежа доверчиво у него на руке, она чувствовала себя в безопасности, здесь она была надежно защищена от всякого зла.

И сегодня вечером в доверни своего суженого нашла Ботилла прибежище от своих страхов.

А утром она больше не увидит на крыше дома Анники распятого человека; утром там будет только овечья шкура, растянутая на просушку.

Птицы поют для жениха с невестой

Над бескрайними нехожеными лесами до самой кальмарской границы разгорается алая заря, что затмевает своей красой всех жен человеческих; встает солнце ясное, благословенное. И ходит светило по небу, с востока на запад, слева направо, указуя истинно праведный путь всем людям на земле.

Солнце будит на барщину. Крестьяне Брендеболя получили наказ с восходом солнца явиться в господское поместье.

Солнце взошло, но все крестьяне Брендеболя остались в деревне. Они хлопочут в своих домах, возделывают свои собственные поля. Никто не пошел на барщину и Убеторп, ибо в Брендеболе живут свободные тягловые крестьяне, которые поклялись друг другу, что не станут работать на помещика.

Может, кто-нибудь нет-нет, да и бросает украдкой взгляд на дорогу: не скачет ли верховой из господского имения? Не послал ли помещик нарочного за ослушниками? В Убеторпе есть кого послать — там хватает рейтаров, и батраков, и челядинцев. Самому помещику нет нужды утруждать себя — его наймиты запродали ему себя со всеми потрохами. И если помещик захочет наложить руку на тягловые крестьянские дворы, так и без своей руки обойдется, — наемные в ход пустит, у него найдется много наемных рук.

Но никто не явился сегодня в деревню из господского поместья. Тихо догорает день в оброчной деревне Брендеболь. Крестьяне, как и прежде, возделывают свои поля и гнут спину без надсмотрщика. Один только господин надзирает над ними — солнце, что истинно праведным путем ходит по небу. Все свершается по справедливости, так, как повелось с незапамятных времен.

* * *

Вечером в Боккагорде справляют крестины, и все взрослые приглашены на пир. Молодая хозяйка почала бочку свежего пива, а Клас Бокк выставил на стол родовой серебряный кубок. И в эти тяжкие времена ему удалось сберечь много серебряной утвари. Гости считали, что если оружейник и похвалялся новоокрещенным сыном, которого породил в свои семьдесят два года, то он имел на это полное право. Может, кое-кто из крестьян помоложе и поглядывал с завистью на молодую расторопную хозяйку, которая сновала взад и вперед вдоль длинного пиршественного стола, наполняя кружки пивом. Клас Бокк был стар, и уродливый рубец на шее вовсе не красил его, но все же он заполучил в постель молодую жену. Ей, как видно, приглянулось накопленное в Боккагорде добро. Вот и сейчас на столе красовались пивной кубок чистого серебра,

блюда и кружки добрые, оловянные.

Пиво удалось молодой хозяйке на славу, и еще припасла она к крестинам жирный свиной окорок, который, точно мед, таял во рту у гостей, долгое время пробавлявшихся мякинным хлебом, болтушкой да селедкой соленой. Даже самые ненасытные обжоры могли до отвала набить брюхо. Но в этот голодный год многие отвыкли от обильной пищи; еще задолго до конца пира у гостей разболелись животы.

Новорожденный младенец был окрещен, и в очаге Боккагорда стали гасить огонь.

И тут мудрые старые женщины, на глазах которых вырастали и гибли леса, принялись рассказывать о другом огне, которого теперь уже не зажигают. Они вспоминали добрые стародавние времена. В ту пору в печах пекли хлебы из чистой муки, на стол подавались блюда, полные всякой снеди, молоко было густое и жирное, а масло — желтое, и пахтать его легко было. По деревням носили огонь, который охранял от нужды и голода, от мора и напастей. Огонь, зажженный из искры, священный огонь, носили по всему округу Упвидинге, и какую бы горькую нужду ни терпели люди, стоило им только увидеть гонцов с факелами, как все беды их забывались. Факелы пылали во тьме и светили каждому дому, а снаружи стояли гонцы и выкликали:

— Священный огонь! Зажигай! Зажигай! Пришла помощь, зажигай новый огонь!

В очаге гасили старый, недобрый огонь. У хозяек в печах загорался теперь новый. Новое счастье входило в дом, недуги и напасти бежали прочь, сладки были плоды земли, коровы и овцы приносили двойни, птицы радостно заливались на ветках, а люди жили в довольстве и добром здравии.

Почему же не гасят старый огонь теперь, в эту лихую годину, когда стон и плач стоят в деревнях? Почему не появляется теперь священный огонь? Почему не пылают под окнами священные смоляные факелы в этот голодный год? Почему не слышно клича под окнами: «Священный огонь! Зажигай! Зажигай!»?

Разве был священный огонь когда-нибудь нужнее, чем теперь, в эти тяжкие дни?

Так спрашивали друг друга женщины на крестинах в Боккагорде — старые, мудрые женщины, на глазах которых вырастали и гибли леса.

Допоздна шел пир горой на крестинах в Боккагорде. Но вдруг с улицы донесся захлебывающийся пронзительный крик:

— Пожар в деревне! Все на помощь!

Донесшийся с улицы крик заставил гостей умолкнуть. За пиршественным столом воцарилась тишина. И тем явственнее прозвучал опять крик:

— Горим! Хлев у старосты горит!

Гости разом ринулись к двери. Теперь они и сами кричали во все горло:

— Пожар! Хлев у старосты горит!

Все покинули Боккагорд. Усадьба вмиг обезлюдела опустела. Йон Стонге самой короткой дорогой побежал к своей усадьбе, трубя на ходу в пожарный рожок. Мужчины разбежались по домам за ведрами и баграми. Уже несколько недель стояла сушь, и потому все были настороже, опасаясь пожара. Хотя и в другое время крестьяне пуще глаза берегут от пожара свой дом. Не подходят с лучиной близко к куче хвороста, не ложатся спать, не загасив в очаге уголья до последней искорки.

— Пожа-а-ар в деревне!.. Гори-и-им!

Крики раздавались все громче, трубил пожарный рожок, лаяли цепные псы. Женщины принялись выносить из дома пожитки; строения стояли близко друг от друга, и всякий опасался за свое добро.

И стар, и млад, пробудившись, выползали из своих углов, поднимались со спальных лавок. Те, от кого было мало проку, могли по крайности носить воду подойниками или шайками. Скотину, запертую на ночь в хлев, выводили из стойла и выпускали на волю. Скоро все живое в деревне оказалось под открытым небом.