Ночной карнавал
Шрифт:
Тореро вынул розу зубами из волос Мадлен, вобрал ее всю в рот.
Она приблизила губы к его рту и отняла розу губами.
Так они целовались — через розу; и цветок был их губами, и лепестки розы были их языками, и лепестки цветка осязали и лизали, приникали и ласкали друг друга; и одуряющий запах, священный аромат бил в ноздри.
Наконец граф устал кусать увядший цветок. Он выплюнул розу на пол.
— Пойдем, — кивнул он. — Где твой будуар? Публика будет еще долго качаться туда-сюда. Мадам горазда на всякие ухищрения и развлечения.
— Пойдем, — согласилась Мадлен без кокетства. — А маска тореро тебе идет. Не снимай
— Ты хороша нагишом, — сказал граф оценивающе. — Погляди вокруг! Что они творят!
Люди, нагие, маслено блестевшие в свете китайских фонарей, соединялись в любви. Музыканты, заказанные мадам, незримые и умелые, заиграли бьющуюся, как бабочка в ночи, музыку. Так бьется сердце в груди, когда ты в любви с любимым первый раз. Любовь. Загадка мира. Все войны — из-за любви. Один выстрел — и начнется новая война. Ибо тот, кто будет стрелять, выстрелит в соперника. И его красавица поймет все и полюбит его, но будет уже поздно. Слишком поздно.
Три девушки подняли на руки стройную, как Венера Книдская, женщину с копной густых черных волос и приблизили ее к возлюбленному; о, входи в меня копьем и лучом, сделай мне больно, убей меня собой. Он насадил ее на вертел. Жарься, дичь. Я не люблю тебя. Я просто жарю тебя. А я, я люблю тебя, возлюбленный. Глубже входи в мое тесто, нож; засаживайся, жестокий палец, втыкай в меня изюм, урюк, курагу, цукаты. Испекусь пирогом, ешь меня; прольюсь вином — испей. А он стоял, как скала, и смеялся, в то время как три девушки насаживали черноволосую на взметнувшийся стержень жизни.
Человек в маске козла повалил на пол фею, со лба феи спадала фата, украшенная живыми незабудками и лилиями; он уселся на нее, как всадник садится на лошадь, и приблизил мужскую свечу к ее кричащему рту. Она билась и вырывалась. Бейся, лошадка. Лошади всегда бьются и вырываются. Необъезженная, девственная лошадка. Не пугайся крови и кнута. Я дам тебе овса. Золотого овса. Золотых монет. Зачем тебе колдовство и волшебство, если я буду отныне и навек твой всадник и царь?!
Двое юношей, один другого краше, крепко обняли девушку с длинной русой косой. Один из юношей поднял ее под мышки, оторвав от пола. Ее ягодицы разошлись, раскрылись под напором рук второго; садись на него, не бойся, он вопьется в тебя навсегда, он будет жить в тебе и качать тебя в колыбели боли, отчаяния, счастья. Да, я люблю его! Да, я люблю его! Да!.. не кричи так громко, я тоже сейчас буду с тобой, ты откроешь мне сдвоенные ладони; видишь, я вхожу в тебя спереди, а он, кого я убью сразу же, как ты забьешься в вопле счастья, — сзади; и так мы будем оба пронзать тебя, попеременно и согласно, и ты станешь терять сознание и возвращать его; и моя рука уже протянута к его горлу; и тут я внезапно понимаю, что и ты, и он — вы оба любите меня; что любовь нельзя разделить, разорвать; что она многолика, многорука и многонога, как Шива; как первобытный дракон; как божество, стоявшее у истоков мира.
— Видишь, Мадлен, это танцы любви, — вышептал ей в ухо тореро, прижимаясь металлической жесткой рубахой к ее голой груди, царапая шитвом соски. — Я никогда не видел таких. Как здесь хорошо. А ты, небось, навидалась.
Он обхватил ее рукой за талию, гладил живот; залез пальцем в пупок. Укусил за шею.
— Нет, — простодушно сказала Мадлен, — я вижу такое в первый раз.
— Каждый что-нибудь и когда-нибудь видит в первый раз.
— Мы
— Да, мы идем. Вот дверь. Это твоя?..
— Да, моя. Ты сам привел меня в мою комнату. Ты ищейка. У тебя нюх.
— Как прекрасны были эти пары в свете восточных фонариков. Тела из меда… из воска… они капали золотом… исходили соком…
Они завтра изойдут деньгами. У мадам будет необычайная прибыль.
Она горько усмехнулась.
— Вот мое ложе. Правда, богатое ложе?..
Он внимательно поглядел на диван. Мадлен по-детски погладила обивку ладонью. Бедная девочка. Ей кажется — она попала в Рай. За Рай надо, правда, платить. Собственным телом. А душой не надо?!
— Правда. Правда. Богатое. Роскошное. У царей таких отродясь не бывало.
Она польщенно улыбнулась. Боже, какое она еще дитя. Красота, убивающая насмерть. Зачем она стоит перед ним голая?
Его неистовое желание, разогретое близостью совокупляющихся в полутьме зала тел, внезапно и напрочь пропало. Он видел — перед ним стоит богиня. Колдунья. Сейчас она взмахнет руками над его головой. Выкрикнет: мене, текел, фарес. Что-то вроде. И он покроется седыми волосами. И у него выпадут зубы. Задрожат руки. И он упадет перед ней, властительницей времени и жизни, на колени. И вскричит, и руки к ней протянет: прости, что я тебя не любил! Что пришел к тебе и захотел поять тебя, не любя! Все в мире искуплено и одушевлено любовью! Все в мире любовью освящено и оправдано! И бархатный закут в публичном доме. И старый сарай со штабелями бревен. И изба с печью. И богатый дворец, где под пышным балдахином никому не слышны слезы и смех великих царей. И мрачная пещера, где любящие Адам и Ева укрывались от дождя, града и ветра, спали, крепко обнявшись, под завыванье бури, будучи изгнанными из Рая.
— Я… — выдохнул граф, молитвенно глядя на Мадлен, — я…
— Ну, что ты, что ты? — ворчливо и обыденно спросила Мадлен. Прикрыла рот ладонью в зевке. — Что зря время терять? Явился сюда, так…
Она почувствовала нечто. Оно висело в воздухе, как терпкий восточный аромат, как дым от горящего сандала. Раскачивалось елочной игрушкой с блестками на клею.
Он опустился перед ней на колени. Она вслепую нашарила у него на спине застежку, расстегнула вызолоченную рубаху, стала стягивать.
— Я не знаю, как тебя зовут. Сказал бы, что ли… тореро.
Ей неловко было сказать голому мужчине: вы, граф Анжуйский.
— Моя кормилица звала меня Куто, — прошептал граф. — Зови и ты так меня.
— Кормилица, поилица, — проворчала Мадлен.
Граф вскочил с колен и рывком притянул Мадлен к себе.
— Ты больше ни на что не способен, как вот так грубо обниматься?
Его поразила властность и сила, с которой были произнесены ею эти слова.
— Прости, если я сделал тебе больно. Если я делаю не так. Ты… необычна. Если б мы были не в доме мадам Лу, я поклялся бы, что это моя собственная брачная ночь.
— Ты женат?..
Они, обнявшись, рухнули на диван.
Кувшин с вином «Сен-Жозеф», стоявший на столике, упал от сотрясения половицы и разбился. Вино растеклось по полу, запахло виноградниками, солнечной верандой, июльским полднем, дешевыми духами на шее и за ушами грациозных ронских крестьянок, спускающихся к реке за водой.
— Так, не попьем вина, когда обуяет жажда, — сказала Мадлен досадливо. — Прикажи заказать и принести сюда, в номер, самого дорогого муската. Я люблю сладкое.