Ночной карнавал

Крюкова Елена Николаевна

Мадам, держа на пальце попугая, приблизилась к Мадлен.

— Я бы хотела, деточка… — сладко начала старуха, и попугай поддакнул, наклонив крючковатый клюв, — чтобы ты соблюдала правила приличия. Поведения… хм, в моем заведении…

— Правила? — Мадлен усмехнулась. — Вам недостаточно моих денег? Вам нужны еще и правила? Какие же, позвольте узнать?

Мадам вытянула вперед руку с попугаем. Птица раскрыла клюв и протрещала оглушительно:

— Мадам Лу спит на полу! Мадам Лу спит…

Мадам щелкнула попугая по голове пальцами.

— Какой гадости только ни научат бедняжку эти развратницы! — возмущенно вздернула накладными плечами. — Я имею в виду простые вещи, дорогая

кошечка Мадлен! Ты отлучаешься, не извещая меня об этом! Ты бродишь по Пари где вздумается! Кто может поручиться, что ты не зарабатываешь подпольно, втихаря, пользуясь моим укрытием — моим домом!.. моей едой!.. моей постелью!.. моим покровительством, в конце концов!.. Я не желаю, чтобы меня дурили, обводили вокруг пальца так явственно! Куда ты уходила вчера?..

— На кудыкину гору, — весело отвечала Мадлен.

— Она еще и дерзить!.. Ты была с мужчиной?!

— С неведомым зверюшкой, — печально сказала Мадлен. Глаза ее смеялись.

— Ты совершенно не боишься меня!.. Для тебя нет опуги!..

— Нет, — грустно вздохнув, согласилась Мадлен.

Мадам, разъяренная, сбросила попугая с пальца. Он взмахнул крыльями, взлетел к потолку, юркнул в раскрытую клетку и заклекотал:

— Мадам… дам-дам!.. Мадам… дам-дам!..

— Ты пойдешь сегодня куда-либо вечером?! Или тебя ловить с собаками?! Тебя невозможно застать в будуаре! Я рассчитаю тебя!

— Не рассчитаете, — зло сказала Мадлен, сверкнув глазами. — Вы живете засчет меня. И весь Дом существует засчет меня. Вы вышвырнете меня — и все пойдет прахом. Вы отправитесь с котомкой по дорогам. И вы это прекрасно знаете. Что вам от меня надо? Спанье со всеми подряд?! Богатыми клиентами я заслужила право выбора. Еще больше денег?! Я привезу вам мешок — вы будете недовольны. Человек никогда не насыщается. Человек — жадный, хищный зверь. Я могу идти?!

Она повернулась. Пошла к двери.

Мадам крикнула ей в спину:

— Куда ты отправишься сегодня вечером?! Я же по твоей наглой спине вижу, что ты задумала убежать опять! Где тебя искать, если…

Мадлен обернулась.

— Если что?

— Если… — мадам смешалась от блеска яростных глаз девки, — если… ну, я заболею… или к тебе срочно придут твои…

— Спросите вашего попугая, мадам, — сказал Мадлен, берясь за ручку двери. — Он вам все скажет. Мы, девки, научили его выдавать вам все тайны. Даже те, которых знать вам не следовало бы.

И вышла, хлопнув тяжелой дубовой дверью.

Она бежит.

Она бежит по улицам Пари на тайное свидание.

Она задыхается; мороз щиплет ее щеки; красит алым мочки ушей; она вдела в уши не поддельные алмазики, память о юных распутствах и мороженом на солнечной террасе, а длинные цыганские висячие серьги — в медные и серебряные монеты продеты рыболовные лески, и висит, звенит на ветру гроздь монет, это монисто, это древнее азийское украшение. В степях земли Рус женщины ходят в таких серьгах. Князю это должно понравиться.

Бегите быстрее, сапожки с высокой шнуровкой. Вместо сугроба песцовой шапки на ней беретик. Синий бархатный берет, он кокетливо сполз на ухо, он едва прикрывает ей затылок. В Пари девчонки любят ходить в беретах; беги, беги, сдвигай беретку набекрень. Ты слышала — Князь не любит опаздывающих.

Снег сечет ей лицо. Летит наискось, как белый косой дождь. О, елки! О, гирлянды поперек беснующихся в предвкушении Рождества и Карнавала улиц! Фонари оплетены серебряным дождем. Бумажные рыбки, фольговые Санта-Клаусы, святые Лючии с зажженными свечами в кулачках, вырезанные из липового дерева и раскрашенные масляными красками, турецкие лампионы, кораблики из ореховой скорлупки опутывают темнозеленую

чащобу еловых лап, висят на карнизах, свешиваются с ворот; меж витринами развешаны на тонких нитях мандарины, виноградные гроздья — густо-синий кишмиш, светло-изумрудные «дамские пальчики», сияющий, как топазы, виноград Русанна; и еще фрукты, много фруктов, Эроп — земля изобильных даров, и елки, и крыши домов, и уличные тумбы, и стоянки авто, и будки регулировщиков, и парапеты набережных, и пристани на Зеленоглазой, не замерзающей зимой — все обвито, обхвачено, усыпано, щедро украшено инжиром, похожим на тигриные глаза, абрикосами ярко-желтыми, как прошлогодний мед, пухлощекими персиками, красными бантами клубники, турмалиновыми кабошонами вишен, обезьяньим лакомством — длиннопалыми бананами, что выращивают на юге, в Провансе, на островах напротив побережья; и как обойтись в Новый Год без яблок и слив, это расхожий фрукт Эроп, дерьмовый и дармовой, ешь не хочу, они валяются на дорогах, в садах, на пыльных площадях, где народ балуется по вечерам корридой и устраивает праздники вина, все гуляют и пьют и закусывают яблоками и сливами, из кармана достань и закуси, и брызнет прямо в щеки и губы сладкий сок. Это тоже любовь! Это тоже Эроп! Беги, Мадлен. Сорви с проволоки мотающийся на ветру мандарин. Он оранжевый; он мягкий, как женская грудь; и, если ты на ходу зубами сдерешь пахнущую спиртом шкурку, сок счастья ударит тебе в глаза, в скулы, в рот. Пей его. Пей любовь. Она одна. Она одна во все времена, на все века.

Темнело. Она вытащила из кармана визитку Князя, сверилась еще раз. Да, все верно. Вот поворот, лед под ногами, она скользит на каблуках сапожек и чуть не падает; а вот она и улица. Делакруа, кто он был такой?.. Она не знает. Житель Эроп. Хороший человек был, должно быть. Сколько улиц, городов, крепостей в честь королей и князей. А человек Делакруа — что сделал он миру? А, она вспоминает, он был художник. Мадлен, помнишь горбуна?.. Отличный малеванец. Где сейчас ее портрет?.. Изменилась ли она с тех пор?..

Вот дом. Вот лестница. Она старая и щербатая. Она беззубая. Она старуха и смерть.

Надо лететь вверх и вверх; крепко хвататься за перила.

Чтобы не упасть. Чтобы дойти.

Звонок. Трезвон!

Она зажимает уши.

За дверью заходится в лае собака.

Дверь распахивается, и она попадает прямо в объятья Князя.

Он сжимает ее в руках так крепко, что она кричит от радости и страха; стискивает; подхватывает; поднимает так высоко, что фривольным беретиком она касается сияющей под потолком люстры, и хрустальные сосульки звенят от удара; он глядит на нее снизу вверх, а она на него сверху вниз, они глядят друг на друга и смеются от счастья.

Он опускает ее на пол, и их лица ищут друг друга и не находят, от счастья слепые.

Вот они, любимые губы.

Вот оно, родное существо.

Вот она, жизнь.

Другой не будет никогда.

Ах, мои покои. Женские Царские покои. У зеркала убраться. Заправить волосы под кику. Навесить на рамена, на перси связки бус, низки Хвалынских, Дербентских ожерелий. Давеча заходили Нарышкина и Глинская… поднесли поднос с рюмочкой романеи… я пригубила, скромно утерла рот, кинула: «Благодарствую…» Из покоев — прочь. Князь заждался меня. Так заведено, чтоб мужчина ждал жену; от этого ему мучительно и сладко, и под ложечкой у него сосет, и под лопаткой у него стрела торчит отравленная, и стесняется дыхание. А баба спокойна. Поет, как соловушка. Глядит доверчиво, аки горлица. Господь Вседержитель!.. какая у Князя шаткая лесенка… давно поправить Царским плотникам пора… залежались на печах без работы…