Ночной карнавал
Шрифт:
— Вот она, Царская милость, — зло вымолвил малый, опуская мое тело на пол. — Эй, хозяин! Брось прохлаждаться. Вот раненая девчонка, перевяжи. А я и так за здорово живешь помру.
И он покачнулся и, белея, светлея чистым безусым лицом молоденького бравого парня, ухажера в кадрили, заводилы и гармониста, подобно старику за дверью, осел на дощатый пол кондитерской, смешно вздернул руками и повалился набок. И затих.
Я подползла к нему. Рванула полу его куртки. В его боку зияла рана, кровь черно-красной рекой заливала штанину, сапог. Кондитер мелко
Перестань выть, жизнь!
Прекрати креститься и плакать, трусливый кондитер, старикашка!
Лучше помоги мне. Я тоже ранена.
— Вот бинтик у меня тут Манечка намедни оставила… вот и йодик есть…
Руки его тряслись. Он торопливо, неумело перевязывал мне негнущуюся руку, обвисшую тяжелым бревном вдоль тела.
— Вот так воскресеньице… с воскресеньицем вас… — бормотал старичок, седые кудерьки вокруг его лысины торчали отчаянно. — Я-то думал… нынче ко мне в лавку зачастят за сладкими покупками… за прадзничными подарками… Святки же на дворе… Воскресение Твое, Христе Божие… А тут люди кровью обливаются… хорошо еще, у Манечки в шкафчике все нашлось… и ватка…
Я закрыла глаза. Мне было двести лет. Я нажилась на свете. Я не хотела жить.
Бог ведь короновал моего Царя?!
Венчал его на Царство?!
Не поверю, что это он отдал приказ стрелять. Никогда не поверю.
Пусть разрежут меня на куски — не поверю.
— Больно, кондитер… рука не гнется!..
Стекло двери зазвенело, пробитое пулями. Мы со старичком повалились на пол.
За дверью раздалась ругань солдат.
На земле Гефсиманского сада детям и старикам пощады нету.
И всегда идет Избиение младенцев.
Ведь что стар, что мал — одним мирром мазаны.
И убить их надобно вместе. Чтобы вместе они пошли пешком в Рай.
Сегодня же будешь рядом со мною в Раю, кудлатый старик кондитер.
Спасибо тебе за бинт, вату и пузырек йода. Ты так щедро йодом рану полил. Жжет.
Всю жизнь насквозь прожжет.
И выйдет душа из жгучей раны наружу в жизни иной.
— Дорогая Мадлен! Собирайтесь. Мы едем завтракать. Вы вознаграждены за ваш первый рабочий выход. Я вас поздравляю…
Губы Черкасоффа изогнулись под усами в снисходительной и поощрительной улыбке.
—.. и приглашаю позавтракать с моими друзьями чем Бог послал.
Мадлен, с черными кругами вокруг глаз от бессонницы, запахиваясь в халат, попятилась от двери. Барон, наступая, сделал шаг к ней, успокаивая, нежно взял ее за
— Я не знаю ваших друзей.
— Узнаете. Одного из них вы наверняка знаете. Его общество вряд ли будет вам неприятно. Другие… что ж, мы познакомимся походя, они будут от вас в восторге, я уверен.
— А я от них?..
— Это зависит от вас. Вы же, насколько я чувствую вас… не осмелюсь сказать — знаю… человек без предубеждений. И без предрассудков.
— Более того, барон. — Мадлен тряхнула золотыми кудрями. — Я человек без стеснения и без воспитания. Хоть я и выросла в Воспитательном Доме. Поэтому мне море по колено. Везите меня куда хотите. Я развалюсь среди ваших яств и скатертей и буду спокойно спать. Я хочу спать! Вы что, не понимаете этого! Если вы так будете меня… пошел тогда этот Дом, и все эти дьявольские живые портреты на стенах… и камин… и эти платья… и шубы… и люстры…
— Я именно хочу, дорогая, чтобы вы как следует отдохнули. Я забочусь о здоровье моих обожаемых…
—.. наемников.
— Друзей, Мадлен, друзей! Я всего лишь ваш опекун, занимающийся вашим житьем-бытьем. Воспринимайте меня так. Вы идеально записали все, о чем болтал вам наш толстый…
— Не напоминайте мне о нем.
Ее передернуло.
Барон открыл платяной шкаф, вынул оттуда платья, шубы. Выбрал короткое, выше колен, платье с вышитой на груди летящей птицей, короткий рыжий полушубок из лисьих шкур.
— Нынче тепло. В Пари оттепель. Пахнет весной. На пригорках в Булонском лесу уже зеленеет первая травка. Зима кончается, Мадлен. Вы видите, какое Солнце?
Он кивнул на окно. Утро разгоралось. Гостиная была залита яблочными, анисовыми, розово-медовыми лучами. Глаза инфанты на портрете весело горели.
Мадлен со вздохом взяла из рук барона одежду.
— Подождите меня. Я переоденусь быстро.
— Вот это уже отличный разговор.
Она выкатилась за дверь, ринулась в ванную комнату. Зеркала до потолка, зекральные стены и полы в бассейне отразили ее бледное — ни кровинки — лицо с впалыми щеками. Предупредить Князя. Увидеть Князя. Ее везут на дурацкий завтрак в Булонский лес. Корзины с яствами, мужики, сальные шуточки, звон надоевших бокалов. Зачем это все ей? Это ее жизнь. Это не ее жизнь!
«Это не моя жизнь!» — хотела она заорать во всю мочь, раздув легкие, на весь Дом.
Смолчала. Остервенело стянула халат. Влезла в платье, как в хомут. Еле попала дрожащими руками в рукава шубы.
Будьте вы прокляты. Вы, кто пьет мою кровь. Вы не знаете, что я — это не я. Князь знает, кто я. Он молчит. Он увезет меня в Рус. Домой. Домой — с Чужбины. Мы уедем на перекладных. Мы будем останавливать машины. Ползти под выстрелами. Тащиться пешком. Разбивать ноги об острые камни. Семь железных сапог. Семь каменных башмаков. Мы дойдем. Добредем. Доползем. Как-нибудь. Мы выдюжим. Мы сильные.
— Мадлен! — Голос барона звучал насмешливо и сердито. — Вы что, решили искупаться перед дорогой?.. Вы не принимали душ у толстяка?..
Иду, владыка. Не понукай. Рабы иной раз бунтуют. Цари делают ошибки.
Все властители всегда думают, что их слуги им принадлежат всецело.
Это безумие — думать так. За такие мысли платят головой.
— Едем!
Она ворвалась в гостиную, умытая, надушенная, благоухающая, свежая, улыбающаяся ослепительно. Будто не было бессонной дикой ночи; поездок; дорог; чужих постелей; записей наспех в тетради, при тусклой свечке, вслепую, наощупь; слез; сдавленных рыданий; инфанты, чуть не ожившей на картине, смертельно напугавшей ее.