Ночной пассажир

Понс Морис

Я поинтересовался, благодаря какому исключению из этих правил я оказался втянутым в эту рискованную историю. Почему он все-таки доверился мне, если делать этого не следовало и я вообще не заслуживаю доверия?

Он помедлил с ответом, понимая, что ответ на такой вопрос неминуемо повлечет за собой и другие признания.

— Исключительные обстоятельства, — заявил он неопределенно. — Нас застали врасплох.

Это не было ответом по существу. Я ждал.

— Некоторые из наших связных вчера покинули Париж. Другие были заняты. Двоих только что арестовали. Как только стало известно…

— Известно о… покушении?

— Не совсем так. Как только стало известно, что один из наших попал в руки полиции…

— Тот, кого ранили?

— Да. Раненый

может не выдержать допроса. Необходимо было дать возможность скрыться некоторым руководителям, Тем, кто мог оказаться замешанным…

— Вы тоже замешаны в покушении?

— Я этого не сказал. Но в связи с необходимостью обезопасить некоторых людей не оказалось никого, кто бы мог отвезти меня. А ехать поездом я, естественно, не мог.

— А вам было абсолютно необходимо уехать?

— Абсолютно.

— Сегодня же?

— Да.

— Вам грозит опасность?

— Нет.

— Тогда почему же?

Он был в нерешительности. Мне хотелось проследить, сколько времени он будет колебаться. Это было нелегко. Я отчетливо видел на светящемся циферблате автомобильных часов одну лишь красную секундную стрелку, которая все бежала по кругу мимо двух других стрелок, минутной и часовой. Но я не мог следить за ней, не отрываясь, так как моя машина с грохотом неслась среди лесов по извилистой дороге. Молчание длилось минуты две или три: он, несомненно, взвешивал в уме, что выгоднее — ответить или отмолчаться, сказать правду или солгать, что, возможно, для него означало сделать выбор между жизнью и смертью. Я запомнил момент, когда он заговорил: мы покидали пределы департамента Кот-д’Ор, и мои фары осветили у кромки леса большой щит, указывающий, что мы въезжаем на территорию департамента Юры. В эту минуту мой спутник наконец решился. В его голосе звучали нотки гордости, но в искренности тона сомнений быть не могло:

— Я везу сорок четыре миллиона франков…

Сорок четыре миллиона! Я сразу же бросил взгляд на сумку, которую он держал на коленях от самого Парижа: ее там не было. Я вспомнил двух полицейских в Дижоне, мой спутник поступил, по-видимому, так же, как и тогда, когда нас остановил полицейский кордон при выезде из Санса, — поставил сумку позади сиденья, где она, должно быть, и осталась.

Сорок четыре миллиона лежали здесь, на дне моей машины! Не насмешка ли это! Чуть ли не каждую неделю «Франс-Суар» печатает сообщения об убийствах шоферов такси из-за каких-нибудь пятнадцати тысяч франков, и это в пригородах Парижа! А мы едем одни, ночью, среди лесов. И пачки купюр — сорок четыре миллиона — лежат рядом в сумке. Какой соблазн для первого встречного подлеца! Только затормозить — и гаечный ключ вот он, под рукой. Кто заинтересуется трупом алжирца, валяющимся на краю дороги? Я уже видел заголовки газет: «Североафриканский терроризм!», «Сведение счетов между алжирцами!». Преступление, которое безнаказанно сойдет с рук, что и говорить! И сорок четыре месяца сладкой жизни на Лазурном берегу…

К счастью, мои мысли не пошли дальше в том же направлении. Наоборот, я был необычайно тронут оказанным мне доверием: моя честность не ставилась под сомнение! Но тут же я вспомнил мальчишку, который наливал нам бензин в Жуаньи, вновь увидел его грязное, прыщавое лицо, горевшее ненавистью. «Он еженедельно вносит деньги в фонд сражающегося Алжира», — неторопливо пояснил мне тогда мой спутник. Сколько же потребовалось недель, сколько понадобилось рабочих у бензоколонок, землекопов, сталеваров, чтобы собрать в одной дорожной сумке фантастическую сумму в сорок четыре миллиона? Я впервые ясно почувствовал размах движения, которое охватило всю метрополию, объединило тысячи борцов и день за днем, франк за франком накапливало средства в казну восстания.

— Сорок четыре миллиона, — повторил я упавшим голосом, немного придя в себя. И чтобы скрыть ошеломляющее впечатление, которое произвели на меня его слова, я задал первый пришедший мне на ум нелепый вопрос: — Почему именно сорок четыре миллиона?

— Так сложилось, — отвечал

он с улыбкой.

Но он не мог ограничиться этим признанием. И вот в общих чертах, не открывая, конечно, никаких секретов, он рассказал о том, какой долгий путь предстоит пройти этим миллионам через сейфы швейцарских банков, через посольства дружественных стран, пока они не попадут в руки международных торговцев оружием и судовладельцев нейтральных государств, в фармацевтические лаборатории и клиники Италии, в скандинавские авиакомпании, в отели Нью-Йорка и Каира, где останавливаются алжирские представители. Я ощутил легкое головокружение от одного сознания, что я посвящен в самую суть всех этих тайн. И, говоря откровенно, не мог устоять против невольного восхищения, которое охватило меня. Итак, по воле случая я вез в своей машине под видом скромного молодого человека в белой рубашке высокого посланца народа, сражающегося за свободу своей страны — против моей страны.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Первое здание, которое бросается вам в глаза при въезде в Доль, — это казарма. Свет моих фар упал на угрюмые стены и серые крыши. По обе стороны решетки, рядом с полосатыми деревянными будками, двое молоденьких солдат в защитных шинелях стояли в этот ночной час на своем нелепом посту, держа ружье к ноге. Вероятно, они с грустью проводили взглядом красные огоньки моей машины, ворвавшейся в этот уснувший город.

«Бедные мальчики!» — подумал я.

Мы переехали через тихий канал, затем пересекли мост через черные воды Ду. Я представил себе судьбу этих двух крестьянских парней из Юры, взятых в армию прямо с фермы или с лесопилки и поставленных с ружьем в руках у входа в казарму. Через несколько недель, а может быть, и дней, их, как и многих других, посадят в поезд, затем на пароход и пошлют убивать крестьян в алжирских деревнях. Через несколько месяцев они попадут в засаду где-нибудь в долине Ореса, и очередное коммюнике из Алжира известит: «С прискорбием сообщаем о гибели двух французских солдат». Это и будут они. Затем их родителям, живущим в какой-нибудь из деревушек в Арбуа, будут возвращены останки их двадцатилетних сыновей.

Да, я очень ясно представил себе всю их трагедию. Моя машина продолжала между тем свой путь прямо по широкой долине реки Ду, залитой лунным светом. Теперь я знал, что молодой человек, сидящий рядом со мной, пользующийся, так сказать, моим гостеприимством, сделает все возможное, чтобы добыть где-либо в Европе те самые пулеметы и пули, которые поразят спустя несколько недель на алжирской земле двух молоденьких солдат, стоящих у казармы в Доле.

— Вы меня пугаете, — сказал я своему спутнику, который продолжал молчать. — Я ведь не алжирец, а вы делаете меня своим сообщником.

Он ответил с какой-то необузданной резкостью.

— Ну что ж, воля ваша! — закричал он. — Везите меня в жандармерию! Становитесь сообщником военщины и полиции в Алжире.

Я сжал зубы и вцепился в руль. Этот тип положительно невыносим. Какой-то тупой фанатик, с которым просто немыслимо разговаривать по-человечески. Я дал выход своей ярости, нажав на педаль газа. Стрелка спидометра затрепетала, и машина понеслась с бешеной скоростью по холмам Омона, миновала лес, спустилась с быстротой молнии в небольшую ложбину и, не замедляя хода, взлетела по противоположному склону.

Мой пассажир подскакивал при каждом толчке, неловко вытягивая руки к пульту с приборами.

— Вы решили меня убить. — Он старался шутить, но был действительно сильно напуган.

Я заметил сухо:

— Пристегните ремень!

И продолжал гнать машину.

Мне пришлось все-таки остановиться у переезда около Полиньи. На спущенном шлагбауме горели красные огоньки. Сквозь шум мотора я отчетливо услышал дребезжание звонка в будке — сигнал о приближении поезда. Я дал два коротких гудка. Маленький старикашка, с головой, закутанной в шарф, вылез из будки, прихрамывая и что-то бормоча себе под нос. Он принялся крутить ручку. «Дорогу! Дорогу восстании.!» — повторял я про себя, пока шлагбаум медленно полз вверх.