Ночной волк
Шрифт:
— Подыхаю! Я прямо со съемок. Мало того, что жара, так еще и ночь не спала.
— Издалека?
— Ялта. Видишь?
Она дрыгнула загорелой ногой.
Будущая звезда — впрочем, теперь, пожалуй, просто звезда — была и одета по-звездному: что-то дырчатое с яркой вышивкой, живот открыт…
— Есть будешь?
— Не! Тащи воду.
Напившись, потрясла в воздухе потными ладонями и возмутилась:
— Ну и жизнь тут у вас! Жара хуже Ялты, а моря нет. Замечено было совершенно справедливо, но в тот
— Может, все же поешь?
— Успокойся.
Тут ее интонация мне совсем перестала нравиться. Я сел напротив и уставился ей в глаза:
— Ну?
— Что?
— Выкладывай, зачем пришла?
— Ого! — сказала она. — А просто так уже нельзя?
— Можно. Но ты-то пришла не просто так.
Разбираться в ее делах мне вовсе не улыбалось. Но еще меньше нравилось слушать ее покровительственно-барственный тон.
Видно, она хотела опять ответить на фразу фразой, даже фыркнула для начала, но передумала, вздохнула, скривилась и сказала с досадой:
— Хреново мне, Балмашов, понял?
После этой фразы разговор стал неизбежен, и я спросил:
— А что случилось?
Она отмахнулась:
— Да ничего, все нормально.
— Со съемок выперли?
Анжелика засмеялась так искренне, словно сама мысль о подобном была полной нелепостью.
— А чего приехала?
— Эпизод озвучить, ерунда. Я там почти отснялась, мелочь осталась.
— С институтом что-то?
Она удивилась:
— А что с ним может быть?
— Ты учишься?
— Конечно.
— А этот твой… — Я назвал руководителя курса.
Анжелика пренебрежительно усмехнулась:
— A-а… Нас с ним теперь водой не разольешь. Строгий наставник и любимая ученица. Зимой был его юбилей — полчаса поздравляла под гитару. Успех, овация, не отпускают… Встал, подошел и даже чмокнул в лобик. А я — ну вот наитие просто! — упала на колени и поцеловала ему руку. Что началось… В зале одно старичье, и, конечно, каждому хочется, чтобы вот так, под занавес… Слезами истекли.
Она зевнула и закончила буднично:
— Я теперь на заочном, снимаюсь, когда захочу.
— А чего во ВГИК не перейдешь?
— Тут марка солидней.
Я пожал плечами:
— Не понимаю. Выходит, у тебя все хорошо. В чем же хреново?
Она снова вздохнула, наморщила лоб и прямо на глазах стала проще, озабоченней и — тусклее, что ли? Да, молодая, но уже не девушка, уже баба, тертая и мятая жизнью.
— В общем-то во всем, — сказала моя бывшая жена.
Я молчал, приготовился слушать.
Она пошевелила пальцами и вдруг отвернулась:
— Не могу я так! Будто у начальства на приеме. Погоди, дай обживусь. У тебя-то как?
— Живу, пишу.
Ни малейшей потребности исповедоваться у меня не было.
— Выставляют?
— Умеренно.
Это действительно
— Родители как?
Надо же — вспомнила!
— Вроде нормально. Осенью съезжу. Сколько лет в Москве, а дом все-таки там.
Она сказала:
— А у меня даже не знаю где. Вот приехала, а туда неохота! Мамаша его… Четыре комнаты, а с Прасковьей Васильевной не разойтись.
— Не ладишь?
— Наоборот, любовь взасос. Просто сегодня неохота кривляться. Хотела к Любке, а она в убытии до вторника. Хоть на вокзале ночуй.
Если это и был намек, я его не понял.
Помолчали.
— Не могу! — вновь сказала Анжелика, но уже по другому поводу. — Как ты существуешь в такой духоте? Хоть бы окно открыл.
— Еще хуже будет.
— Можно, душ приму?
Я указал на дверь ванной.
Она словно бы только заметила грязные газеты на полу:
— Ремонтировать собираешься?
— Наоборот, чтобы не пришлось ремонтировать. Через месяц хозяева вернутся.
— Мне на старом месте сказали, что у тебя теперь своя.
— За шестьдесят в месяц — своя.
Анжелика оглядела комнату — мольберт, подрамники, груду тюбиков на газете в углу — и произнесла неодобрительно:
— Пора бы и мастерскую заиметь.
Поскольку это не был вопрос, то и в ответе не нуждался.
— Ладно, — сказала она, — отвернись.
Я подошел к окну и смотрел во двор, пока за спиной шуршало и взвизгивало, видно, барахлила «молния».
Двор был малолюден, жара к лишним движениям не располагала. Тем не менее четыре девчонки прыгали в классики, а наискосок от меня, возле старого двухэтажного флигеля, мужик мыл машину, выведя шланг в окно первого этажа. Это явно был не просто частник, а любитель, умелец и хозяин: шланг кончался специальной щеточкой, в двух пластмассовых ведрах роскошно пузырилась разная пена, а сам владелец, в оранжевом комбинезоне и высоких красных сапогах, походил на водолаза или космонавта.
Машина, охристый «жигуленок», мокрый, в парчовой пене, сиял и зеркалил, празднично собирая вокруг себя весь двор с его дорожками, скамейками, серой зеленью и сухими короткими тенями. Вот бы рядом два холста: машина в полдень, солнечный зайчик, елочный шар, веселый «анфан терибль» неряшливого двора — и машина в полночь, пантера во мраке, тревожная тень со слепящими фарами, грозный ночной хозяин того же малого пространства… Я как-то разом увидел обе картинки, два городских мотива в одинаковых рамках, двух ангелов, белого и черного, как бы сомкнувших плечи — то ли диалог, то ли заговор…