Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941–1945
Шрифт:
Перед очередным полетом Рачкевич сказала, что сводки с Керченского полуострова ох как неутешительны. Немецкие танки зарылись перед носом десантников, навели тщательную маскировку и расстреливают морскую пехоту в упор. Командиров осталось мало, ротами командуют сержанты. Число раненых растет. Наши мешки кажутся такими мизерными подачками! Я считаю каждую минуту, выгадывая сделать побольше вылетов. И конечно же все сомнения, тревоги оставляю на земле. Этой мудрости меня научила еще Дуся Носаль, которая успокаивала меня так: «Никакой фашист меня не собьет и не сможет этого сделать. Я, считай, вечная.
Несмотря на все трудности, полеты в Эльтиген вызывали во мне радостное ощущение. Ведь нет ничего прекраснее в мире, как добрая помощь человеку. Я уже было свыклась со сложными метеоусловиями, с бреющим ночным полетом, с криками «Полундра!». Но всему на свете приходит конец.
В ту декабрьскую ночь, слетав пять раз в Эльтиген, мы вернулись в Тамань за очередным грузом.
– Эй! – кричали встречающие механики. – Которые «мешочники» – все на КП!
Подойдя к командному пункту, мы услышали дружный хохот и кокетливый голос Анки Бондаревой:
– А что? Разве это не счастье быть женою сильного, смелого, доброго…
– Нет, вы только послушайте, – обращаясь ко мне и к Ульяненко, наперебой заговорили девчата, – о чем она только думает? Все о моряках да о моряках…
– Опять десяток писем сбросила.
– Письма – это еще что! – засмеялась Нина Алцыбеева. – Она сама сейчас чуть не выпрыгнула вместе с мешком на Эльтиген.
– Говорят, любовь безумной может сделать.
– Нет, я не потеряю голову, – отозвалась Анка. – Только ведь обидно… Вдруг погибнешь, а ни с кем не поцеловалась. Но не бойтесь. Я отложу любовь.
– И правильно, – похвалила ее Мери Авидзба. – Па-а-слушай, приезжай на Кавказ после войны. Ах, какая красота вокруг! А воздух! Его же пить можно, есть! А мужчины? Вай-вай-вай… Замуж выдам за самого красивого джигита…
И опять взрыв хохота:
– Не соглашайся, Анка. Кавказец замурует в сакле, от людей упрячет, чадрой укутает, ревностью измучит.
– Па-а-чему так говоришь? – Когда Мери горячилась, в ее речи появлялась интонация, характерная для кавказцев. – Какая чадра? Чепуха! Наши мужчины ловкие, смелые и…
– Любвеобильные, – подхватила Алцыбеева, и опять все расхохотались.
После тяжелых, изматывающих физически и морально полетов людям необходимы вот такие легкие, подначивающие разговоры. Они как бы остужают уставших от отчаянного ожесточения людей, во время которого каждый из нас командовал собою сурово и беспощадно.
Подошла командир, и вмиг воцарилась тишина, хотя на лицах играли еще улыбки.
– Наша задача, – сказала она четко, – бомбить Эльтиген.
– Как это? Господи!.. – прошептала я. – Ведь мы только что туда боеприпасы бросали.
– Что с десантом? – вразнобой спросили летчицы.
Улыбок как не бывало. Тревога, недоумение,
Мы с летчицей молча подошли к самолету, взобрались в кабины и, не обмолвившись ни словом, взяли такой уже привычный нам курс.
– Нина, ну скажи хоть слово! – Я не могла сдержаться. Заплакать бы, что ли. Заорать. Уткнуться в теплые мамины колени, как в детстве.
– Ну, чего ты? – отозвалась Нина. – Разве они слабаки, наши парни? Прорвутся они! Вот увидишь.
А я думала о тех, кто не мог идти на прорыв. Кто остался прикрывать. Мне даже казалось, что я вижу их, истекающих кровью, с автоматами и у пулеметов, прикрывающих товарищей своей жизнью. Это видение было страшно невыносимым.
– Эй, штурман! Не психуй. Не то сами в море окажемся. Гляди в оба.
Мы подходили к Эльтигену. Как отчетливо видно светлое здание! Это – школа, а у десантников – штаб, опорный пункт, госпиталь. Кто знает, что там сейчас. Чуть поодаль, с сопок, бьют орудия.
– Нин, я не могу бомбить по школе, хоть убей.
– Что предлагаешь?
– Ударим по орудию.
Медленно ползет цель к заветной черте прицела. Молчим. Сбросить бомбы раньше нельзя, изменить режим полета тоже невозможно: бомбы не попадут в цель. А у нас большой счет к оккупантам.
Взрывные волны треплют самолет, и летчица прилагает невероятные усилия, чтобы удержать машину в горизонтальном полете. Наконец вот она, цель. Пора! Сбрасываю. Нина ныряет в облака, но я успеваю заметить сильный взрыв, а потом еще несколько. Орудие замолкло. Облака становятся сплошными. Какое-то время мы идем не видя земли. Потом снижаемся. Я кручу головой. Наверняка где-то здесь ходят истребители, подстерегая По-2. Смотреть надо в оба. Истребители – не зенитки. Гореть начинаешь раньше, чем их обнаруживаешь.
До утра били по огневым точкам. На рассвете возвратились на свой аэродром, в Пересыпь. Постепенно собираются все экипажи, но никто не спешит покинуть аэродром. Не хочется ни спать, ни есть, ни пить, ни говорить. Стоим молча у командного пункта и ждем командира полка. Она в штабе дивизии. Всем хочется поскорее узнать о судьбе десантников. Едва приземляется ее машина – бежим толпой навстречу. Нетерпеливо ждем, когда командир вылезет из кабины. Вопрос как выдох:
– Где?
Эльтигенский десант, воспользовавшись туманом, прорвал окружение в районе Чурубашского болота. Десантники совершили двадцатидвухкилометровый бросок в Керчь, захватили с тыла гору Митридат, уничтожили артиллерийские расчеты. В освобожденный порт подошли вызванные по радио мелкосидящие суда. На них часть десанта переправилась на таманский берег.
А утром туман поднялся, немцы окружили танками Митридат и стали расстреливать в упор группу прикрытия. Командир полка Бершанская зачитала копию радиограммы, посланной с командного пункта десантников в штаб 4-й воздушной армии:
– «…В районе Бочарного завода скопление противника. Вышлите авиацию для обработки этого района. Сбросьте грузы…» А теперь отдыхать! – сказала она. – Задание предстоит трудное.
И опять замелькали ночи в огне, по девять-десять часов в воздухе, в открытых кабинах. И опять кричим: «Эй, полундра!..», «Парни, держитесь! Мы – с вами…».