Ночные всадники (сборник)
Шрифт:
Тут как раз и начался бой. Бывшие городовые не спали. Зазвенело разбитое стекло, и грохнуло несколько выстрелов. Сыщик успел отскочить за крыльцо. Вор ловко увернулся. А околоточный смело пошел на заряды. Одним могучим ударом он вышиб дверь и шагнул внутрь. Лыков хотел сунуться следом, но Герман его опередил. Когда надворный советник зашел последним, все было уже кончено.
На полу в луже крови лежал крупный парень с револьвером в руке. Ноги его подергались-подергались, да и перестали… Рябзин! Кто же его так? Полиция огня не открывала.
Околоточный держал второго жильца
– Говори, что тут было?
– Антоха… сам себя шмальнул. Это не я, клянусь!
– А кто в нас стрелял?
– Тоже он! У меня и оружия-то нету.
– А может, ты ему успел в руку вложить? – налетел сбоку Лыков. – Смотри у меня, соврешь – в порошок изотру!
– Он, ваше высокоблагородие, все он. Я его боялся, потакал… за это отвечу. И стрелял в вас он. А как остался последний заряд, себе в грудь пустил.
– Почему? Грех за собой знал? Сознавайся: вы Одежкина убили?
Пленник всхлипнул и зажмурился. А потом что-то забормотал. Лыков прислушался – ни черта не слыхать! Вор и околоточный, возбужденные схваткой, что-то орали друг другу. Тоже перенервничали…
– Тихо всем!
В наступившей тишине Алексей разобрал, что Мацилионис молится Богу! Это длилось полминуты. Наконец арестованный открыл глаза.
– Ваше высокоблагородие, Яшку мы не убивали. Святой крест! Антоха хотел, да. Все собирался, грозил. А второго дня встретился нам знакомый из резерва и сказал про Одежкина. Кончили-де его. Антоха даже осерчал: вот, мол, не успел наказать доносчика, без него решили. И нажрался с досады.
– Почему же Рябзин тогда застрелился?
– Полагаю, с пьяных глаз.
Таким вышло это удивительное задержание. Лыков провел их – не счесть, но впервые ему ничего не пришлось делать. Нашлись другие смельчаки, не хуже него. Пуля надорвала околоточному надзирателю погон, и он заставил Мацилиониса его пришить. И лишь после этого отправил в часть…
Расставаясь с Германом, сыщик спросил:
– Как же ты не боишься? Пришел вместе с полицией арестовывать… Деловые узнают, они тебе не простят.
Тот махнул рукой:
– Вот еще! «Красного» [16] я действительно никогда не посмею заарестовать. За такое шкуру снимут! А тут бывшие городовые. Это же не люди! Хуже нету матерьяла. За них мне ничего не случится, кроме награды от господина полицмейстера.
Утром следующего дня снова состоялось совещание, на этот раз у Яковлева. К этому времени уже было установлено, что Рябзин и Мацилионис к убийстве непричастны. У них оказалось алиби. Вечером 17 июля оба сидели на ярмарочной гауптвахте, арестованные за пьяную драку. На другой день их, правда, отпустили – знакомые сторожа за два штофа водки. Когда начальство узнало об этом, разразился скандал. Смотритель гауптвахты, не имеющий чина дворянин Скуриди, был уволен с должности, сторожей самих посадили под арест.
16
«Красный» – вор (жарг.).
Сняли подозрение и с мастеровых. Фон Бригген
Дознание опять зашло в тупик. Местные деятели смотрели с надеждой на петербуржца. Где теперь искать? Но у того никаких идей не было. И он вызвался помочь сыскному отделению разобраться со смертью проститутки. Глядишь, пока ловят другого злодея, что-то случится. Вскроются новые факты, появятся иные версии… Яковлев понял, что ничего больше от столичного командированного не добиться, и махнул рукой. Делайте что хотите!
Лыков поехал в Кунавино. Там сложился целый «веселый городок». Вообще, в Нижнем два центра проституции. Один издавна завелся на ярмарке. Самокатская площадь дала приют шестнадцати публичным домам, Азиатский переулок – еще семи. Особняком стоял знаменитый дом Муратова, в котором помещалось сразу пять борделей. Хозяйки заведений – почтенные бендерши: Прянишникова, Юсина, Корчагина, Андреянова, Ерганова, Гофман… Своим ремеслом они занимались десятки лет. Лыков по прежней своей службе в нижегородской сыскной полиции хорошо знал их всех. Ярмарочная проституция была «сезонной» – в сентябре девушки разъезжались по домам.
Второй центр образовался в Кунавине. Улицы Елизаветинская и Александровская сплошь уставлены публичным домами. Тут уже разврат гнездился круглый год. Когда затихала ярмарка, часть проституток тоже уезжала: в Москву, в Петербург. Но костяк оставался и обслуживал нижегородцев и приезжих. Близость вокзала, Катыз, Гордеевки привлекала в Кунавино темный элемент. Полиция поэтому старалась держать местность под наблюдением. Большинство «тетенек» являлись негласными осведомителями. Откажешься помогать полиции – мигом лишишься промыслового свидетельства. Пристав всегда найдет, к чему прицепиться.
Рахиль Эльбовна Щавинская была среди кунавинских бендерш предводительницей. Она содержала крупнейший бордель с 34 девушками – на две больше, чем у главной конкурентки Кулейн. Самое же важное, что заведение помещалось в собственном доме Щавинской. Тогда как другие снимали помещения и платили за них большие деньги. Дом был настолько вместительным, что еще оставалось место. И Рахиль Эльбовна отдавала его Киселевой (26 девушек) и Гольштейн (7 девушек).
К этой почтенной женщине и явился Лыков. Та встретила его радостным восклицаниями:
– Алексей Николаевич! Сколько лет, сколько зим! А вы возмужали, возмужали… Уехали от нас почти что юноша, а теперь вот другое дело. Ну что, дамы стали наконец на вас заглядываться?
– Отбою нет, Рахиль Эльбовна!
– Вот! Я же вам говорила, помните?
– Помню. Все вышло, как вы предрекали. Чаем угостите?
В таком духе их беседа продолжалась еще минут десять. Лыкову было приятно сидеть у своей старой клиентки, где он в молодые годы написал не один протокол. Собеседники выпили чаю, вспомнили Павла Афанасьевича, перемыли косточки нынешнему полицейском начальству. Потом Щавинская отставила чашку и сказал: