Ночные всадники
Шрифт:
— Вы пробудете с нами некоторое время, не правда ли?
Он удостоил меня новым угрюмым взором.
— Это будет зависеть… я еще не решил окончательно. Я хочу увезти с собой домой Этоля.
— Домой? — в ее голосе послышалась патетическая спазма. Глаза ее окинули маленькую комнату, которая была «домом» для нее.
— Да, это будет очень хорошо, — пробормотала она. Затем мужественным усилием она начала оживленный разговор на тему о Севере. Он слушал ее напряженно, с очевидным любопытством. Его враждебность постепенно уступала место вниманию.
Но я мог заметить, что он не столько слушал, сколько
Потом я вступил в разговор. Сумерки окутали нас, и лишь угли в открытом камине освещали комнату розовым пламенем. Я не видел его глаз, но чувствовал, что он все еще зорко наблюдает. Он отвечал «да» и «нет» на наши вопросы, и голос его звучал очень сдержанно. Через некоторое время он поднялся, чтобы уйти.
— Я провожу тебя до гостиницы, — сказал я. Берна бросила на меня незаметно встревоженный, умоляющий взгляд. На щеках ее горели красные пятна, глаза блестели. Я видел, что ей хочется плакать.
— Я вернусь через полчаса, дорогая, — сказал я, в то время как Гарри церемонно пожимал ей руку.
По дороге мы не разговаривали. Когда мы вошли в комнату, он зажег свет и обернулся ко мне.
— Брат, кто это девушка.
— Она — она моя хозяйка, вот все, что я могу сейчас сказать, Гарри.
— Повенчаны?
— Нет.
Он взволнованно зашагал по комнате, в то время как я очень спокойно следил за ним. Наконец он заговорил.
— Расскажи мне о ней.
— Сядь, Гарри, зажги сигару. Нам лучше потолковать об этом спокойно.
— Прекрасно. Кто она?
— Берна, — сказал я, закуривая свою сигару, — еврейка; она родилась от невенчанной матери и выросла в нищете и разврате.
Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Его рот ожесточился, брови нахмурились.
— Но, — продолжал я, — я хочу сказать следующее. Помнишь, Гарри, мама любила рассказывать нам о нашей сестренке, которая умерла малюткой. Я часто представлял себе мою умершую сестру, и в прежние мечтательные дни любил воображать, что она не умерла, а выросла и была с нами. Как бы мы любили ее, не так ли, Гарри? Так вот говорю тебе, что, если бы наша сестра выросла большой, она не могла бы быть прелестнее, чище, ласковей этой девушки, этой Берны.
Он иронически улыбнулся.
— Но если, — сказал он, — она так необыкновенно хороша, почему ты не женился на ней?
— Брак еще не все, — сказал я, — часто даже ничто. Любовь — вот что есть и будет всегда великой сутью. Она существовала задолго до того, как брак вообще был установлен.
Есть более высокий идеал совместной жизни людей, основанный исключительно на любви, любви такой совершенной, что законные узы лишь оскорбляют ее. Любовь, которая несет в себе свое оправдание. Такова наша любовь.
Ироническое выражение его лица перешло в насмешку.
— Послушай, Гарри, я хочу сказать тебе, что эта девушка чистое золото, неоценимая жемчужина. Мы любим друг друга безгранично. В гармонии нашего существования никогда не было ни одного неверного звука. Мы верны и доверяем друг другу. Мы принесем все в жертву друг для друга. И я снова повторяю, что наш брак во сто раз священнее, чем девяносто девять из ста заключенных со всеми церемониями, пышностями и таинствами.
— О, человече, человече, — сказал он с сокрушением, — что это
— Полегче теперь, Гарри, — предостерег я его.
Мы стояли лицом друг к другу, со столом между нами.
— Я намерен высказаться. Я проделал весь этот путь, чтобы сказать это, и ты должен выслушать это. Ты — мой брат. Бог-свидетель, что я люблю тебя. Я обещал следить за тобой и теперь я намерен спасти тебя, если смогу.
— Гарри, — перебил я, — я моложе тебя, и я уважаю тебя; но за последние несколько лет я приучился смотреть на многое иначе, чем нас учили, шире, яснее, здоровее во всяком случае. Мы не можем вечно идти по узкой тропинке наших предков. Мы должны думать и действовать сами в наше время. Я не вижу ни позора ни греха в том, что делаю. Мы любим друг друга и в этом наше оправдание.
— Ерунда! — воскликнул он. — О, ты злишь меня. Я проделал весь этот путь, чтобы увидеть тебя по этому поводу. Это долгий путь, но я знал, что мой брат нуждается во мне, и я объехал бы вокруг света для тебя. Ты никогда не обмолвился в письмах и словом об этой девушке — ты стыдился.
— Я знал, что ты никогда не поймешь меня.
— Ты должен был попытаться. Я не так уж туп. Нет, ты не хотел сказать мне! А я получал письма, предостерегающие письма. Ты предоставил другим людям рассказать мне, как ты пьянствовал, играл и просаживал свои деньги, как ты был похож на безумного. Они написали мне, что ты поселился с одним из легкомысленных созданий, с женщиной, которая делала карьеру в кафешантанах, а всякий знает, что ни одна, проделав это, не оставалась порядочной. Они предупреждали меня о характере этой особы, о твоем ослеплении, о твоем презрении к общественному мнению. Они просили меня попытаться спасти тебя. Я не поверил бы этому, но теперь я приехал, чтобы самому убедиться в этом — и вот все правда.
Он взволнованно опустил голову.
— О, она прекрасна! — воскликнул я. — Если бы ты знал ее, ты бы думал так же. Ты бы тоже полюбил ее.
— Упаси Господи, мальчик, я должен спасти тебя! Должен ради чести старого имени, на котором никогда не было пятна. Я должен заставить тебя вернуться со мной на родину.
Он положил мне обе руки на плечи, повелительно глядя мне в лицо.
— Нет, нет, я никогда не оставлю ее.
— Все уладится, мы заплатим ей, это будет устроено. Подумай о чести старого имени, дружище.
Я стряхнул его. «Заплатим». Я иронически засмеялся. «Заплатим!» — В связи с именем Берны!.. Я снова засмеялся.
— Она прекрасна, — сказал я снова. — Подожди немного, пока ты лучше узнаешь ее. Не суди ее пока. Подожди.
Он увидел, что бесполезно тратить на меня дальнейшие слова, и вздохнул.
— Хорошо, хорошо, — сказал он, — делай по-своему. Я думаю, что она губит тебя. Она тянет тебя вниз, разрушает твои нравственные устои, понижает твои чистые взгляды на жизнь. Она должна быть скверной, иначе она не жила бы с тобой таким образом. Но делай по-своему, мальчик, я подожду и посмотрю.