Ночью в дождь...
Шрифт:
Я растерян. Сажусь к столу.
— Вы поняли, о чем мы говорили?
— Не очень.
— Парень, на которого вы наехали, отделался легким испугом.
— Не может быть! — Наркевич вскакивает.
— Если автоинспекция не выезжала, значит… Возможно, было несколько синяков и порядочный нокдаун, но не более. Вы же сами работали в травматологии, знаете, что в любом случае сообщают…
— Ведь Грунский показал мне могилу парня! Летом. Совсем свежий холмик… Не зная, как помочь его близким, я каждый месяц посылал им немного денег. Значит, этот вонючий тип все время обманывал меня? — Наркевич повышает голос и рассекает воздух указательным
За ошибки приходится платить. Сейчас я пожалею, что своевременно не сказал: «Одевайтесь, идемте!»
— Вы знакомы с Винартом Кирмужем?
— Да.
— Вот поэтому я и нахожусь здесь.
«Только ежемесячно проценты, которые полагаются по наследству, но когда их переводят в рубли, то получается не очень много», — говорил Петерис Цепс о доходах Алексиса Грунского. Вот откуда «Граф Кеглевич» и «проценты по наследству».
Наркевич унизился передо мной, и теперь его прорвало огромным и бурным потоком слез бессилия, который способен снести дамбы, выйти из берегов и смыть легкие постройки. Наркевич не привык к поражениям даже задним числом. Теперь он обвиняет всех — общество, в котором такой Грунский мог процветать, милицию, которая таких грунских не вылавливает. Раза три или четыре профессор прерывает свою страстную речь и спрашивает меня, знаю ли я, кто он и где работает.
И странно — постепенно он действительно вырастает в моих глазах, становится больше и значительнее, а я чувствую себя, как подпасок, которого отчитывают.
Кажется, об убийстве Грунского он даже не подозревает.
«Может быть, Кирмуж врет? А деньги? Ведь Наурис получил деньги! Хотя… Конечно, Винарт не говорил профессору: „Ваше пожелание выполнено — Грунский убит“. Скорее, он сказал так: „Все в порядке, он вас больше не будет тревожить!“ И Наркевич, конечно, не стал опускаться до выяснения, что же произошло с ничтожным алкоголиком, которого он ненавидел из-за бесконечных унижений. Ненавидел его уже за то, что был вынужден с ним встречаться и говорить. Требования Грунского наверняка росли и становились наглее — с каждым новым переводом Наркевич все сильнее запутывался в расставленных сетях. А может быть, не интересовался потому, что боялся узнать слишком много?»
— Если не возражаете, профессор, давайте вернемся к деловому разговору.
— Кирмужа оставьте в покое. Я за него ручаюсь, — бросает Наркевич, словно приказывает. Должно быть, обычно его приказы выполняют.
Нет, этого уже не допросишь в нашем маленьком и узеньком кабинетике — ему это покажется несерьезным, формальным.
— Винарт Кирмуж обвиняется в соучастии в убийстве.
— Глупости!
— Я бы на вашем месте не говорил столь категорично. Кирмуж сознался.
Стоя, профессор крутит чайной ложкой в чашке, хотя сахар, наверно, давно растворился. Он нервничает.
— Кирмуж — друг моего сына Науриса, — взгляд Наркевича суров и остр, как клинок, приставленный к моему горлу. Будто требует от меня признания.
— Да, я знаю, — отвечаю совершенно спокойно, даже скучным голосом.
— Откуда вы это знаете? Кто вам это сказал?
— Уважаемый профессор! Мне поручили зайти к вам и выяснить некоторые вопросы. У меня работа такая. — Я выдерживаю паузу и слегка улыбаюсь. В надежде, что напряженность немного рассеется. — А вы хотите поменяться со мной ролями.
— И все же! Меня это очень интересует.
«А может, у него на уме только
— Соучастие в убийстве… В чем оно проявляется? Один бьет, другой стоит рядом?
— Формулировка примерно такая: определенное действие или бездействие каждого участника… Но мы снова уклонились от темы и никак не продвинемся вперед. Скажите, у вас дома есть хлороформ?
— У меня в доме есть разные медикаменты.
— На сей раз меня интересует только хлороформ.
— Есть. Конечно.
— Вы могли бы его показать?
— Всю бутылку? Ничем не примечательная прозрачная жидкость.
— Буду крайне признателен.
Пожав плечами, он выходит, сказав, что шкафчик с лекарствами находится в комнатке за кухней — там прохладнее.
Я поступаю как дилетант, но у меня уже нет другого выхода. Во всяком случае сейчас другого выхода не вижу. Не могу же я идти за ним следом! Вместо того чтобы дождаться Ирину Спулле, которая с понятыми составила бы опись бутылки, содержащей хлороформ, я допускаю, чтобы профессор подошел к шкафу с медикаментами сам.
Двери кабинета обшиты настоящей кожей. Должно быть, это сделано давно — теперь вполне можно обойтись дерматином. В кабинете почти все старинное или хотя бы под старину. На книжной полке, на письменном столе небольшие, приятные безделушки: бронзовая пепельница в виде плавающего листа, на котором сидит мальчик в остроконечной шапочке; японская фарфоровая гейша, она долго качает головой, если ее слегка заденешь; вологодская деревянная шкатулка с кружевной резьбой; гладкая пестрая раковина из Индийского океана и перочинный ножичек в кожаном чехле с серебряным черенком — раньше этот металл из-за дешевизны широко использовали и в изготовлении обыденных вещей. Я завидую людям, которых окружают такие тщательно, как для вечности сделанные безделушки, потому что с каждой, наверно, связаны особые воспоминания. Купленные в комиссионном магазине, они вряд ли интересны — ведь их не продают в комплекте с воспоминаниями.
Звукоизоляция в доме все же не очень хорошая — я слышу, как в кухне или где-то в соседней квартире со звоном разбилась тарелка, миска или что-то стеклянное.
«Я не должен отступать от намеченного плана — профессора следует отвезти в управление. В любую минуту он может узнать об аресте Илгониса Алпа и тогда поймет, что это связано с Наурисом. Что будет потом — трудно предугадать. Ясно одно — этот человек не погнушается обвинить нас во всех смертных грехах. Если в его распоряжении останется телефон, он попытается настроить против нас все инстанции и учреждения. Он обвинит нас в произволе, подлоге фактов и нарушениях процессуального кодекса. Шеф прав — я поступил опрометчиво, явившись сюда. В документе по задержанию записано: „В связи с убийством А. Л. Грунского“, но что, если профессор надо мной лишь посмеется? На Наркевича не наденешь железные наручники и не поведешь его за собой, как упрямого осла».
На книжной полке не видно томов собраний сочинений. Мне всегда казалось, что они нужны лишь ученым-литераторам или как декорация — даже у классиков обычно есть всего несколько вещей, которые читают следующие поколения.
«Если я…»
Дверь распахивается настежь и ударяется о стену.
Свалив на своем пути чайный столик, на меня набрасывается растрепанная Спулга Наркевич.
— Чтоб ты сдох, паршивый пес! — истерически кричит она. — Будь ты проклят навеки! Чтоб ты…
<