Ноктюрн пустоты. Глоток Солнца(изд.1982)
Шрифт:
Приземлились одновременно с патрульной службой. Вскрыли помятую дверь. Внутри все искорежено, как после аварии, пусто; видимо, люди ночевали в палатке. По номеру машины можно будет узнать их имена.
На обратном пути связываюсь с квартирой сенатора Уилли, прошу его дать интервью.
— Бари, ты знаешь, у меня все расписано на месяц вперед, — ворчит Уилли.
Ничего другого я не ожидал: американец без расписания деловых встреч не американец. От клерка до сенатора. Хорошо, что я лично знаю сенатора.
— Через
— Раз надо, я сокращу наполовину свидание. Вертолет приземлился на крыше дома сенатора.
В кабинете я показал хозяину пленку. Мощный, косматый, с резко очерченным профилем Уилли чем-то напоминал сидящего в кресле Линкольна. Во время просмотра он не издал ни звука.
— Кто в этом виноват, сенатор?
— Проще всего было бы обвинить строителей плотины или самого господа бога, — Уилли медленно поднял косматую голову.
Он вдруг вскочил, взревел, уставившись сердитым взглядом в глазок камеры:
— А виноваты мы все! Все — американцы! В том числе и погибшие!..
Как удачно избрал я сенатора, которого беспокоит, как и миллионы американцев, уничтожение природы! Недаром поговаривали, что он может выставить себя кандидатом в президенты.
Уилли проревел всего несколько фраз — об истоптанной траве, скальпированных горах, чудовищных раковых опухолях в глубине земли, отравленных морях. Эти фразы падали как глыбы, как фолианты обвинений человеку: остановите бег машин, оглянитесь вокруг, поймите наконец, что леса, реки, травы, птицы — неизмеримо большее богатство, чем миллиарды зеленых бумажек в сейфе!
Уилли так же внезапно успокоился, сказал в заключение:
— Приведу один факт: чтобы вызвать рак легких у всего населения планеты, достаточно фунта плутония. Мы ежегодно имеем дело с сотнями тонн.
Позже, когда я смонтировал пленку, вставил фотографии погибших, установленных по номеру перевернутой машины, перегнал репортаж в Лондон и смотрел его в эфире, начались звонки.
Звонила секретарша, спасавшая от загрязнения лесное озеро.
Группа пенсионеров, борющихся за сохранение безымянного ручья и холмов.
Рыболовы, выручавшие из кислотных вод сантиметровых рыбок.
Они опоздали в мой репортаж, но я записал их адреса. Когда люди объединяются ради спасения любой живой мелочи, они способны взяться и за нечто большее.
Я был рад, что порвал с прежней жизнью, с «Телекатастрофой». Теперь я не по ту сторону экрана — не пугаю людей всемирными бедствиями, я среди них, вместе с их радостями и горем.
Прозвучал еще один звонок:
— Мистер Бари? Вы способны разговаривать по телефону с черным человеком?
— Я вас слушаю…
— Я только что видел ваш репортаж, — мелодично и мягко прозвучал голос в трубке. — И подумал: почему бы вам не рассказать, как умерщвляют мой негритянский
Я затаил дыхание: сумасшедший или террорист? Что он хочет?
— Вы кто? — спросил напрямик.
— Джеймс Голдрин, писатель.
Я смутился, вспомнив его фотографии: печальное вытянутое лицо, длинные пальцы рук.
— Вы где, мистер Голдрин?
— Я остановился в том же отеле, что и вы.
— Заходите, мистер Голдрин.
— Не поздно?
Голдрин оказался на голову выше ростом и гораздо старше меня. Сел в уголке перед выключенным телевизором, обхватил руками поднятое вверх колено.
— Извините, я, как и вы, только что приехал в Америку, точнее вернулся, — просто сказал он. — И услышал ваш телемонолог. Захотелось поговорить с живым человеком.
Он — американец по происхождению, незаконный ребенок в доме, как он сам называет себя, — уехал в зените славы в Европу, вернулся на родину после двадцатипятилетнего пребывания за границей. Зачем? Не мог больше наблюдать издалека, как его народ убивают различными способами — стреляют, сжигают, вешают, умерщвляют духовно. Решил видеть все своими глазами. Вернулся к корням, к истокам.
— Вы задумались, мистер Бари, почему мы — писатели и журналисты — чаще всего рассказываем о мертвом, или почти мертвом, человеке, а не о живом? — Выпуклые глаза Джеймса смотрят на меня печально, голос у него ровный, глухой, как набат.
— Не у всякого хватит мужества ответить на такой вопрос…
— В людях осталось мало мужества, — просто заключил Голдрин.
В этот момент я представил гигантское, полное трагизма полотно. «Гернику» Пикассо. Я видел ее в Мадриде.
На профессиональном языке это называется «стоп-кадр». Весь мир исчез. Осталась «Герника».
В холодных зловещих вспышках света мечутся объятые ужасом люди и звери. Мир разъят на части всеобщим убийством. Изломы тел и предметов, искаженные болью лица, конвульсивные движения фигур — все здесь взывает, предупреждает о грозящей катастрофе, убийстве женщин, детей, стариков. Картина написана в 1937 году, когда фашистские бомбардировщики начисто разрушили древнюю столицу басков — мирный городок на севере Испании. И сегодня все в этой картине корежится болью, исходит криком. И глубоко ранит бесстрастно горящая в хаосе бело-голубой ночи обнаженная электрическая лампочка.
Я напомнил Голдрину одну историю: когда во время второй мировой войны в парижскую мастерскую Пикассо вошел фашист и, увидев репродукцию знаменитой «Герники», спросил: «Это ваша работа?», художник ответил: «Нет, ваша!»
— Я не ошибся в предчувствии, мистер Бари! — Писатель встал с кресла. — Вы — честный человек!.. Пришел вас предупредить…
— Что-то случилось?
— Пока нет. Но вы, наверное, заметили, что среди преступников очень много негров?
— Мне это известно.