Ноктюрн пустоты. Глоток Солнца(изд.1982)
Шрифт:
— Это, Лота, лишь общие слова… Психологическая основа нашего предприятия гораздо сложнее и тоньше. Вы, надеюсь, понимаете, что дело вовсе не в романтике… Давайте посмотрим на будущую «Телекатастрофу» глазами зрителя…
Я начал с того, на чем остановился в разговоре с Томасом: человек приходит с работы и включает телевизор. Он похож на загнанную черепаху — еле переводит дыхание под прочным панцирем потолка своей квартиры. Его никакими силами нельзя заставить бежать дальше, как ломовую лошадь. Но нельзя дать и сразу уснуть — иначе черепаха
Человеку, придавленному и разбитому большим городом, нужно помочь выйти из состояния стресса. Ему необходимы, как глоток лекарства, маленькие переживания, вызванные большими неприятностями. И будет просто замечательно, если мне удастся все эти переживания перевести в возбужденно-радостное состояние!
Лота не отрывала ни на миг взгляда, будто оценивала спокойными темными глазами мое будущее.
— Кадрами катастроф, — возбужденно пророчествовал я, — мы заставим людей очнуться от сна с открытыми глазами, сжаться в кресле от внезапного страха, потом осмотреться вокруг, увидеть себя в домашнем уюте, вздохнуть радостно и спокойно: жив, здоров, могу идти спать… ну их к черту — все мировые катастрофы!
— Браво! — крикнула Лота. — Браво, Джон. Ты — молодец!
— Это тонизирует! — подытожил ее супруг. — Рождает энергию. Побуждает к делам, любви, жизни!
— Выпьем за жизнь! — Лота подняла бокал. — За ее нового короля, короля «Телекатастрофы»!
— За будущего! — вклинился в тост пылающим носом Томас.
— За настоящего! — Лота оглядела торжествующим взглядом своих родственников, молчаливо, с немецкой пунктуальностью подсчитывающих, сколько они могут выделить на необычное эфирное предприятие, и неожиданно подмигнула мне.
Я заговорщически просигналил в ответ, понимая, кто настоящий хозяин «Телекатастрофы».
И увидел себя со стороны. Запомнил этот момент…
Все зрители «Телекатастрофы» теперь прекрасно знают, что любой выпуск сенсационных новостей кончается одинаково. Спецкор Джон Бари, ведущий репортаж из любой точки планеты, оборачивается в кадре лицом к зрителям, подмигивает им: «Сегодня больше катастроф не будет».
Это значит: то, что вы увидели только что, произошло в Гватемале… или в Сахаре… или на Филиппинах. Это трагично. Нечеловечески трудно для осмысления. И страшно.
Но это далеко от вас. Вы-то, вы-то… живы?
Живите!
Глава третья
За двадцать с лишним лет, пока я работал специальным корреспондентом «Телекатастрофы», многое произошло в моей жизни.
Я имел все, что предсказала в тот вечер фрау Бак: самый высокий среди журналистов гонорар, семью, свору приятелей, верного друга. И все постепенно терял. Все, кроме единственного: самого себя. Не ухмыляйтесь, это немало значит в наше время. Ведь я — Джон Бари!
Этажи жилищ моих Баков неудержимо росли вверх. Сначала им показалось тесновато в кирпичном доме рядом со мной (родились сын и дочь). Потом —
Наверное, они и сейчас обитают в великолепном поднебесье…
Я тоже сменил немало квартир после смерти отца, но предпочитал углубляться не вверх, а вниз: этаж-полтора над землею, залы для спокойного созерцания жизни под нагретым, замусоренным, истоптанным асфальтом — лучшая, по-моему, конструкция для жителя нашего времени. Особенно если он хочет сохранить редкого друга.
Мой друг — слон У-у.
Стоит только его позвать — «У-у», как из оранжереи раздается радостный отзыв, похожий на звук детской дудки, и из банановых зарослей вырывается мой друг. Он бежит со всех ног, как настоящий слон, прижав уши и подобрав хобот. Словно в атаку. Я даже немножко его побаиваюсь — малютку слона, слона карлика, выведенного для домашних прихотей богачей.
У-у когда-то стоил мне дороже, чем гонорар за минуту рекламы в сегодняшних «Телекатастрофах». В моих глазах он ничего не стоит, он бесценен, как бывает бесценен друг.
Он подбежал к креслу, резво топоча по плитам, и замер. Подошел неслышно, приветливо, продул мои волосы теплым воздухом и тотчас стал искать в карманах сладкое.
Он едва доходил до моих коленей. А хоботок был похож на микропылесос. Но, черт побери, это был слон, настоящий африканский слон с большими, как лопухи, ушами, прекрасным обонянием, реактивной сообразительностью — словом, мой У-у.
— Я уезжаю, — сказал я другу. — Принеси, пожалуйста, орешки.
У-у принес тарелку с солеными орешками и в вознаграждение взял со стола жвачку, задумчиво отправил в рот целую коробку, не позаботившись снять обертки, меланхолично стал жевать.
— Я уезжаю, — повторил я. — Не скучай, дружище.
Он подогнул одну ногу, другую, лег со вздохом на бок, и я пощекотал друга сначала за ухом, а потом по животу, как принято веселить собаку или ребенка. Слоненок задребезжал своим хоботом-пылесосом.
Я оставил его на попечение трех служителей в опустевшем доме.
В Канаде, куда я летел, на крайнем севере, должно было произойти крупнейшее за последнее столетие пробуждение потухшего вулкана. Проще говоря, извержение, о котором знал один я.
В Монреале выдалось несколько свободных часов, и я пошел на хоккей, чтобы обдумать будущий репортаж. В толпе орущих людей, где выделяются лишь сосредоточенные глаза и открытые рты, я чувствовал себя, как всегда, независимым и одиноким. Публика, жаждущая развлечений, — вот мой главный зритель, потребитель продукции «Телекатастрофы». Она, конечно, не поймет моего «голубого репортажа» из Канады: зачем, мол, Бари берется за камеру, если не предвидится ни одной жертвы?! А ведь художник иногда должен делать какие-то вещи именно для себя, иначе он превратится в механический придаток бизнеса.