Номер двадцать шесть. Без права на ошибку

Летова Ефимия

— Умри, — шёпот Кристины эхом отдаётся в ушах. — Со мной, не с ней. Вместе…

* * *

Вечность спустя где-то за закрытыми веками вспыхивает сияющий женский силуэт. Мягкие прохладные пальцы касаются его судорожно сжатых рук, аккуратно вытаскивают медальон. Поглаживают — не чувственно, а так, как мог бы касаться ветер или река. И боль уходит.

— Верни мне её, безымянная богиня, — просит Сартвен, язык, губы, нёбо — всё онемело, не слушается его. — Кори…

— Теперь

имя и память вернулись ко мне. Меня зовут Саммари, человек. Она сама вернётся. Если захочет. Вы, люди, наши создания, а они… такие, как она — наши дети. Я не вправе её принуждать. Но, если хочешь, я могу освободить тебя от чувств к ней. Это тоже свобода. Тебе будет легче.

Покровительница замка Альтастен — богиня страсти. Это он помнил.

— Не надо, — голос окончательно предаёт Макилана Сартвена. — Пусть останется… так.

Кори жива. И свободна. Это — хорошие новости. И умирать не так уж страшно. Артевиль мёртв. Кори жива. А он… сам во всём виноват.

* * *

Три мохнатых, с бархатной шоколадного цвета шубкой небольших зверька, поскуливая, застыли у неподвижного тела хозяйки. Растерянно обнюхали лицо, колени, отбежали к мужскому телу рядом. Понюхали и его — на этот раз неприязненно, настороженно. Застыли столбиками, услышав, уловив какое-то движение рядом. Стройная женская фигурка с кудряшками апельсинового оттенка склоняется над девушкой, гладит по лицу, закрывая ей глаза.

И исчезает, растворяется в воздухе.

Глава 60.

Одна за одной

Падают звезды в ладонь.

Плачет по небу земля,

Тянет вершины к нему,

Только не тают снега.

Миг, когда падение становится полётом, проходит для меня незаметно. А вскоре всё, кроме ветра в лицо, кажется неважным, малозначительным… прошлым, чуждым. Как и неоспоримый факт того, что человеческого лица у меня больше нет.

Новые зоркие глаза после мгновения абсолютной обжигающей слепоты глядят на мир совершенно иначе — мир будто открывается со всех сторон сразу. Затухающий акварельный закат остаётся слева — крылья несут меня на север. Туда, где горы. Туда, где был когда-то мой дом.

Чувства пропадают — в этом лёгком, полом теле для них не находится места. Зато воспоминания падают, словно засохшие листья с осеннего дерева — невесомые, безжизненные, отрывочные. Совершенно уже ненужные, мёртвые картинки из прошлого.

…Мне лет восемь или девять. Я вижу своих родных — отца, высокого, темноволосого, строгого, но ласкового, мать — тоже с тёмными волосами, шаловливо-улыбчивую, быструю, как ветер. Старших сестру и брата. Своих друзей из рода Гэнри — девочку помладше и мальчика-ровесника. У них такие светлые волосы и глаза, словно горный талый ручей. Непривычно… влекуще.

Я знаю, что мальчик из рода Гэнри по имени Орнис будет моим избранником лет через десять. Но пока что мы просто друзья и совсем ещё дети. Бегаем по горам — босые, как и все, не чувствуя холода. Смотрим на старших — тех, кто уже обрёл свои крылья

и объял ими небо. Серебристые крылья Торико и рыжевато-бурое оперение Гэнри. Завидуем и мечтаем скорее стать взрослыми.

…Мне четырнадцать. Я возвращаюсь домой на закате — мы с Орнисом поссорились рано утром, и я поднялась так высоко в горы, как ещё никогда не поднималась. Целый день бродила одна, голодная и обиженная, даже не переодевшая ночную тонкую домотканую рубашку, вытирая сердитые слёзы. Никогда-никогда-никогда не стану избранницей этого олуха! Пусть себе хвастается, что у него уже на десяток перьев больше моего… всё равно я буду первой.

И как в небо глядела.

Орниса я увидела среди первых — строптивые серо-голубые глаза смотрели непривычно мягко. Мягко, потому что мёртво. Его убили так, как по легендам было принято расправляться с нами — выходцами из иного мира, чьего названия родители так и не открыли мне, всё ещё стоящей на пороге детства — сердце проткнуто насквозь, обе руки отрублены.

Та же участь постигла остальных… всех. Торико и Гэнри, живших по соседству. Я бродила по пустому каменному дому, и считала вслух: два, три… пятнадцать… пятьдесят шесть… сто тринадцать. Мы не покидали надолго мест своего обитания. Я тоже должна была быть в этот день дома.

Позади моего дома догорал костёр. В нём сожгли отрубленные конечности.

Сосчитав всех и основательно промочив в кровавых лужах до лодыжек ноги, я опустилась рядом с мамой, свернулась в клубочек у её ног и замерла, изредка покачиваясь из стороны в сторону, напевая мелодию детской колыбельной — слова как-то разом забылись, вылетели из памяти. Я сидела так долго, не ощущая больше ни голода, ни холода, ни усталости, ни желания спать, ни каких-либо иных телесных потребностей — только маленькие воздушные струйки, точно ручные змеи, проползали по полу, вычерчивая невидимые, но невероятно причудливые узоры.

Я не услышала шагов, не почувствовала запаха чужака — или просто проигнорировала сигналы органов чувств. Только когда тяжёлая горячая по контрасту с моей кожей ладонь легла на макушку, шевельнулась: посмотрела на гостя.

Гость был человек, высокий, ладный, с длинными волосами, как у наших мужчин. На лице его зеленел тонкий извилистый шрам, ореховые глаза смотрели… не зло. До этого людей я видела редко, и те, кого видела, были резкими, шумными, неприятными. Этот нет.

— Идём, — сказал он на нашем языке. — Идём со мной. Будешь жить у меня, так велела твоя семья.

Идти я никуда не хотела. Но отчего-то встала и двинулась следом. В его голосе странным образом смешивались равнодушие и властность. Мне так хотелось, чтобы он объяснил мне хоть что-то. Успокоил. Утешил…

— Кто это сделал?

— Его Величество Митас Коринский, — мужчина морщится и продолжает идти, не дожидаясь меня. — Как тебя зовут? — бросил он через плечо.

— Ликория.

— Меня Ал. Вот навязали на мою голову! — неожиданно пожаловался он вслух, а я вжала голову в плечи. — Знаешь, мне тоже паршиво от всего этого. Но ничего. Как-нибудь справимся, Ли-ко-рия. Кори. Как-нибудь…