Нонкина любовь
Шрифт:
— А теперь слушайте! Петковица будет петь! — закричали женщины, сидевшие в углу.
Петковица, сноха дяди Коли, повторяла, смущенно потупившись:
— Да не умею я петь, пускай кто другой…
Будто мы тебя не слушали! Поешь, как соловей! — уговаривали ее женщины.
— Давай «Русанкину»!
— Пускай споет «Сватал Караджа Гергину!»
— Да забыла я их, сестрица Ивана, — сказала Петковица, посмеиваясь застенчиво в кулачок, но то и дело откашливалась, чтобы прочистить горло. Это было признаком того, что она споет, если ее попросят еще немного. Все приготовились слушать, но она не начинала. Дядя Коля, молчавший до сих пор, тяжело повернулся к снохе
— Ну, спой, сношенька, спой! Это, как ее, Богданову.
Петковица густо покраснела, отняла руку ото рта, уставилась в одну точку, вздохнула и запела:
Стал возводить Богдан,
Богдан — чорбаджия,
Чорбаджия-лиходей
Возводить башню высокую
Из гайдуцких голов,
Голов молодецких…
Голос ее залился, нежный и пленительный, затрепетал на высоких нотах, потом перешел на низы, и после нескольких задорных коленец песня снова полилась плавно и грустно.
…Одной головы не хватает,
Чтобы крепость докончить,
А на крепости — башню.
Думает Богдан да гадает,
Чья голова всех краше,
Всех краше да лучше,
Ту голову и взять.
Дядя Коля, со слезами на глазах, молча качал головой и вздыхал так тяжело, будто его что-то душило. Пинтез, глубоко задумавшись, потупился, а дед Ламби бормотал сквозь слезы:
— Ах ты, крепость строить из человечьих голов!
— Капиталист, живодер! — пробубнил Иван Гатев, партийный секретарь. — Народной кровью…
— Молчи, послушаем что дальше! — прикрикнула на него одна старуха, и опять уставилась прямо в рот Петковице.
Но можно ли слушать спокойно эту страшную песню! Богдан надумал отрубить голову молодому воеводе Радану. Посылает он жену в горы, чтобы позвала она своего брата Радана выпить с ним вина и крепкой ракии[10]. Радан колеблется, а сестра его успокаивает:
Радан, братец меньшой мой,
Мне ли учить тебя?
Ведь рука у тебя молодецкая,
Сабля острая, гайдуцкая!
Радан склоняется на ее уговоры и сходит с гор. Богдан запирается с ним в своем дворце и угощает. «Съели быка целого, выпили полную бочку вина». Теперь все обратились в слух. Кто, как сидел, так и замер. Недокуренные папиросы давно погасли в пепельницах. Синеватые облака дыма тихо плавали над головами приумолкших гостей. А Богдан-чорбаджия уже встает от трапезы и берется за нож, хочет убить Радана. Песня оборвалась. Люди, сидевшие понурив головы, обернулись к Петковице.
— Что же дальше? Убивает он его?
Она рассмеялась, перевела дыхание и тряхнула головою:
Ой ты гой, Радан, Радан,
Вскочил Радан на ноги,
Да саблю острую выхватил,
Саблю острую, верную,
Да с ней на ту крепость поднялся
И крепость Богдану докончил,
А на крепости — башню.
Глубокий вздох облегчения вырвался у всех, Гости подняли недопитые стаканы, стали чокаться, но все еще оставались во власти песни, потрясенные страшным видением крепости из гайдуцких голов, и сердца у них больно сжимались.
— Эй, гайдарь, заснул ты что ли? Песни песнями, а ты жарь нашу рученицу! — вскрикнул Яцо и собрался пуститься в пляс.
Гайдарь словно только этого и ждал. Гайда запыхтела, загудела, и тут же раздались дробные, задорные звуки рученицы, сразу развеселившие гостей. Яцо снял пиджак, засучил рукава и осмотрелся:
— Кто хочет?
Дед Ламби подошел к нему и оттолкнул его:
— Ты, парень, потом попляшешь! — и, изогнувшись, позвал: — Пинтез, вставай!
— А ну-ка! — кричали все и смотрели на Пинтеза, не веря, чтобы он пошел плясать. Пинтез только молча улыбался.
— Ах ты, такой-сякой Пинтез! Я сноху тебе дал, от сердца ее оторвал, ведь так. Не выйдешь плясать — умру, а с места не сойду! И в доказательство этого дед Ламби со всего размаху ударил оземь своей мохнатой шапкой.
Пинтез не заставил себя долго упрашивать. Улыбаясь, с покрасневшими щеками и заблестевшими глазами, он медленно встал с места и направился к деду Ламби. Шум утих. На лестнице и на балконе толпились люди и напирали друг на друга, норовя попасть внутрь. «Пинтез будет плясать!» — говорили все и вытягивали шеи, стараясь ничего не пропустить. Пинтез вынул из-за пояса белый платок, взмахнул им и, по-прежнему улыбаясь, стал танцевать. Дед Ламби, вдвое меньше его ростом, то подпрыгивал, как щенок, вертелся, то приседал и вскрикивал:
— Веселее, Пинтез! Жги!
— Ногой притопни!
Пинтез только спокойно и сдержанно поводил плечами. Так танцуют умудренные жизнью старики. Порой, он величественно склонял свою седую голову, словно задумываясь о чем-то, затем устремлял вверх мечтательный и рассеянный взгляд, уносясь мыслями далеко, далеко… К полуночи гостям показалось тесно в доме, все вышли во двор и там стали водить хоро. Нонка и Петр отошли в сторону. Осенняя ночь была ясная и холодная. Дул ветер. В саду шелестели акации, усыпая двор листьями.
— Ты не простудишься? — сказал Петр и положил руку Нонке на плечо. Она прижалась к его груди, обняла.
— Ах, до чего мне хорошо так!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Как солнце ранним утром озаряет широкое, утопающее в синеватой мгле поле, так Нонка озарила дом Пинтеза…
Пинтезиха и сама была хорошей хозяйкой — проворной и ловкой. Но с приходом Нонки в доме сразу почувствовалась умелая рука. На другой же день после свадьбы она вымазала выщербленный пол, постирала дорожки, убрала комнаты, и, покончив совсем с этим, принялась месить хлеб. Пинтезиха тоже хлопотала по хозяйству, все время следя за снохой. Примечала, как она возьмется за квашню, как вымесит тесто, как затопит печь. Когда Нонка вынула хлеб из печи, Пинтезиха взяла один каравай, осмотрела его и ничего не сказала. Хлеб хорошо поднялся, на целую пядь — он был мягкий, как пух. «Ну, с этим справилась, а с другими делами еще посмотрим!» — подумала она и уже не спускала глаз с Нонкиных рук.