Нопэрапон, или По образу и подобию
Шрифт:
Я решил не выкобениваться и представить гостеприимного Калмыка пацанам.
– Ленчик, Дима, это мой одноклассник, Михаил Калмыченко. Здешний, как я понимаю… э-э-э…
– Бригадир. – Сигарета в зубах Калмыка пыхнула сиреневым дымом. – Здешний бригадир. Так мне больше нравится.
– Ты от этого аж дуреешь, – не удержался я.
– Можно сказать и так.
Мы и раньше, в золотые школьные годы, не были с Калмыком друзьями. Впрочем, сейчас, наполовину разменяв четвертый десяток, я отчетливо понимаю: врагами мы тоже не были. Мы были опекуном и опекаемым, в той извращенной форме, какая частенько процветала
Я был отомщен.
А Калмыку тогда чуть не выбили глаз обрезком трубы…
Сейчас, с седыми висками, об этом вспоминать смешно и глупо, но отчего, отчего мне кажется, что не так уж смешно?.. И не так уж глупо.
Новый, сегодняшний Калмык мне нравился куда меньше того лихого шпаненка из детства и даже того горе-десантника на турнире. Совсем он мне не нравился, потому что удивлял. Он изменился. Он сильно изменился за эти годы; люди, подобные ему, редко меняются так. Слишком много наносного, плохого актерства, сознательного, подчеркнутого шутовства – все эти «пацаны», коньяки и пальцы веером. Было видно и без очков: вокзальный бригадир вполне в состоянии говорить нормальным языком (что раньше давалось ему с трудом), и даже более того – он наслаждается, прикидываясь тем, кем должен быть: мелким «бугром» в клевом прикиде и со связями.
Он играл, и я не мог понять смысла этой игры.
Если, конечно, игра имела смысл.
– Можно сказать и так, друг Лосик… Ты еще стань в позу и расскажи, что ты из-за меня скрипку бросил, боксом занялся! Я ведь про тебя еще тогда справки навел… Нет, я тебе все-таки сочувствую! Скучно, должно быть: сперва хотеть дать в морду и не мочь, чтобы после мочь, так мочь, что мордам впору очередь занимать! – и не хотеть…
Калмык расхохотался, плюясь клубами дыма. Я смотрел на него и терялся в догадках. Какая скрипка? Какой бокс?! Что он городит?!
Сроду я скрипок не пилил.
– Фильм был такой, – вдруг бросил Ленчик, ни на кого не глядя и примостив руку в гипсе на краю стола. – «Остров», кажется… или не «Остров». Там Шакуров в роли местного пахана. Рассказывает, как его после первой отсидки подстерег какой-то парень и отметелил до полусмерти. А потом сказал на прощанье: «Сука ты! Я из-за тебя скрипку бросил, боксом занялся…» Парень в детстве на скрипача учился, а с Шакуровым они в одной школе…
Калмык с интересом посмотрел на Ленчика.
– Понравился фильм? – спросил он.
– Нет, – коротко ответил Ленчик.
Динамик в углу зала ожил, прокашлялся.
– Поезд номер пятьдесят четыре Владивосток – Харьков прибывает на шестую платформу. Повторяю: поезд номер пятьдесят четыре…
Голос в динамике был бесполый, вселенски равнодушный к любым выходкам мироздания: исчезни шестая платформа напрочь или
– …прибывает… поезд номер…
– Извини, Калмык, – развел я руками. – Нам пора. За коньяк спасибо, но, видать, не судьба.
– Уезжаете? На край света? А что ж без багажа?
– Не уезжаем. Встречаем.
– Нужного человечка?
– Посылку. – Я начал слегка тяготиться Калмыковым любопытством. Странно: совершенно сгладилось, что десятью минутами раньше мы с Ленчиком едва не оторвались на мальчиках нашего ласкового бригадира. А ведь достань тот парень нож (именно нож – так, как он, слегка согнувшись, лезут именно за лезвием, ствол тянут иначе), и случилась бы заварушка. Не один я – у Ленчика, похоже, тоже нервы играют… Дуришь, сэнсей? Какой я тебе сэнсей, альтер эго ты мое беспокойное?! Я тебе…
Ох, я тебе, дай только срок!..
Калмык щелкнул пальцами, и рядом с нашим столиком сама собой образовалась куча народу. Сияющая, будто наваксенный сапог, Настена; рядом заспанная официантка с подносом, где специально для Ноев-праведников с их битком набитыми ковчегами, меж блюдечками с лимоном, маслинами и тонко нарезанной ветчиной, возвышался белоглавый «Арарат»… нет, прям-таки «Араратище», десятилетний, не меньше!.. Возле официантки переминался с ноги на ногу давешний бомж, вяло досасывая из горла бутылку «Слобожанского».
– Петрович. – Жестом Калмык отослал Настену прочь, а официантка, занявшаяся сервировкой нашего столика, его не заинтересовала вовсе. – Ты, Петрович, вали на шестую, встреть владивостокский. Лось, какой вагон?
– Тринадцатый, – машинально ответил я.
– Значит, тринадцатый. Заберешь у проводника посылку. Да, что в посылке? Товар? Бабки? Секрет?
– Журналы, – вместо меня откликнулся Димыч.
Мой рыжий друг сидел напряженно, не смягчаясь даже прелестным пейзажем, раскинувшимся перед нами. И правильно, это он молодец… только так подчеркнуто не стоило бы.
Словно услышав мои мысли, Димыч расслабился, немузыкально мурлыкнул и кинул в рот ломтик лимона.
У меня аж слюна потекла, как у собачки Павлова.
– Понял, Петрович? Журналы. Заберешь журналы и тащи их сюда. Откроем избу-читальню.
– Ты ему доверяешь? – вполголоса осведомился я у Калмыка.
Еще только не хватало, чтобы наши гостинцы накрылись медным тазиком с легкой руки бомжа Петровича!
– Я тебе доверяю, Петрович? – в свою очередь спросил Калмык у дядьки.
Петрович подавился пивом, заперхал, булькая сизой пеной, затрясся мелким бесом, забыв ответить.
Это меня убедило.
И возражать, когда бомж растворился в сумраке вокзальных лабиринтов, я не стал.
Лопнул целлофан вместе с акцизной маркой. Пробка покинула горлышко «Арарата» – настоящая, корковая пробка с белой «фуражкой», похожая на бледную поганку, – и огнедышащая лава плеснула в толстостенные, приземистые рюмки.
– Поехали?
Коньяк и впрямь оказался хорош. Не греческий цветочный, не крымский, «питьевой без изысков»; не молдавский, слишком светлый для правильного коньяка, а другого к нам не возят… Настоящий ереванский, чьи собратья по бочкам не так давно объявились на полках наших магазинов – правильные, без обмана, но и стоят соответственно. Удивить меня сложно, разное пивал-с – но хорош, зар-раза!