Нопэрапон
Шрифт:
Безгрудый символ чумы XX века.
Мечта извращенца.
Губки— бантики, обильно сдобренные жирным перламутром, сложились в вопросительное "О".
— Слышь, Настена, дуй к Галине Ивановне. Пусть «Араратику» пришлет. Скажешь, для моих друзей. Одна нога здесь…
Миг — и здесь не осталось ни одной ноги, обтянутой ажуром колготок.
Настена на посылках явно отличалась завидным проворством.
— Вовремя я. — Калмык облизал узкие, потрескавшиеся губы и извлек из кармана пачку «Sovereign», — Работа у нас такая, забота наша простая… Лось, ты б меня пацанам представил, что
Я решил не выкобениватъся и представить гостеприимного Калмыка пацанам.
— Ленчик, Дима, это мой одноклассник, Михаил Калмыченко. Здешний, как я понимаю… э-з-э…
— Бригадир. — Сигарета в зубах Калмыка пыхнула сиреневым дымом. — Здешний бригадир. Так мне больше нравится.
— Ты от этого аж дуреешь, — не удержался я.
— Можно сказать и так.
Мы и раньше, в золотые школьные годы, не были с Калмыком друзьями. Впрочем, сейчас, наполовину разменяв четвертый десяток, я отчетливо понимаю: врагами мы тоже не были. Мы были опекуном и опекаемым, в той извращенной форме, какая частенько процветала среди мальчишек. Не упуская случая отпустить мне «лычку» или публично насовать под бока в случае бунта (а бунтовал я всегда, отчаянно и малопродуктивно!), Калмык платил мне за это небрежным, мимолетным покровительством. Помню: когда на старом кладбище, ныне молодежном парке, прозванном в народе «Могильником», пятеро сявок с Журавлевки отобрали у меня мятую трешку и авторучку с голой бабой внутри, оставив в грязи с разбитыми очками… именно Калмык через два дня во главе своих дружков подстерег залетных на нейтральной территории, у Дома учителя, перед сеансом «Великолепной семерки», — и грянул бой, последний и решительный.
Я был отомщен.
А Калмыку тогда чуть не выбили глаз обрезком трубы…
Сейчас, с седыми висками, об этом вспоминать смешно и глупо, но отчего, отчего мне кажется, что не так уж смешно?… И не так уж глупо.
Новый, сегодняшний Калмык мне нравился куда меньше того лихого шпаненка из детства и даже того горе-десантника на турнире. Совсем он мне не нравился, потому что удивлял. Он изменился. Он сильно изменился за эти годы; люди, подобные ему, редко меняются так. Слишком много наносного, плохого актерства, сознательного, подчеркнутого шутовства — все эти «пацаны», коньяки и пальцы веером. Было видно и без очков: вокзальный бригадир вполне в состоянии говорить нормальным языком (что раньше давалось ему с трудом), и даже более того — он наслаждается, прикидываясь тем, кем должен быть: мелким «бугром» в клевом прикиде и со связями.
Он играл, и я не мог понять смысла этой игры.
Если, конечно, игра имела смысл.
— Можно сказать и так, друг Лосик… Ты еще стань в позу и расскажи, что ты из-за меня скрипку бросил, боксом занялся! Я ведь про тебя еще тогда справки навел… Нет, я тебе все-таки сочувствую! Скучно, должно быть: сперва хотеть дать в морду и не мочь, чтобы после мочь, так мочь, что мордам впору очередь занимать! — и не хотеть…
Калмык расхохотался, плюясь клубами дыма. Я смотрел на него и терялся в догадках. Какая скрипка? Какой бокс?! Что он городит?!
Сроду я скрипок не пилил.
— Фильм был такой, — вдруг бросил Ленчик, ни на кого не глядя и примостив руку в гипсе на краю стола. — «Остров», кажется… или не «Остров». Там Шакуров
Калмык с интересом посмотрел на Ленчика.
— Понравился фильм? — спросил он.
— Нет, — коротко ответил Ленчик.
Динамик в углу зала ожил, прокашлялся.
— Поезд номер пятьдесят четыре Владивосток — Харьков прибывает на шестую платформу. Повторяю: поезд номер пятьдесят четыре…
Голос в динамике был бесполый, вселенски равнодушный к любым выходкам мироздания: исчезни шестая платформа напрочь или случись Армагеддон, так и будет вещать, не запнувшись ни на секунду:
— …прибывает… поезд номер…
— Извини, Калмык, — развел я руками. — Нам пора. За коньяк спасибо, но, видать, не судьба.
— Уезжаете? На край света? А что ж без багажа? — Не уезжаем. Встречаем.
— Нужного человечка?
— Посылку. — Я начал слегка тяготиться Калмыковым любопытством. Странно: совершенно сгладилось, что десятью минутами раньше мы с Ленчиком едва не оторвались на мальчиках нашего ласкового бригадира. А ведь достань тот парень нож (именно нож — так, как он, слегка согнувшись, лезут именно за лезвием, ствол тянут иначе), и случилась бы заварушка. Не один я — у Ленчика, похоже, тоже нервы играют… Дуришь, сэнсей? Какой я тебе сэнсей, альтер-эго ты мое беспокойное?! Я тебе…
Ох, я тебе, дай только срок!…
Калмык щелкнул пальцами, и рядом с нашим столиком сама собой образовалась куча народу. Сияющая, будто наваксенный сапог, Настена; рядом заспанная официантка с подносом, где специально для Ноев-праведников с их битком набитыми ковчегами, меж блюдечками с лимоном, маслинами и тонко нарезанной ветчиной, возвышался белоглавый «Арарат»… нет, прям-таки «Араратище», десятилетний, не меньше!… Возле официантки переминался с ноги на ногу давешний бомж, вяло досасывая из горла бутылку «Слобожанского».
— Петрович. — Жестом Калмык отослал Настену прочь, а официантка, занявшаяся сервировкой нашего столика, его не заинтересовала вовсе. — Ты, Петрович, вали на шестую, встреть владивостокский. Лось, какой вагон?
— Тринадцатый, — машинально ответил я.
— Значит, тринадцатый. Заберешь у проводника посылку. Да, что в посылке? Товар? Бабки? Секрет?
— Журналы, — вместо меня откликнулся Димыч.
Мой рыжий друг сидел напряженно, не смягчаясь даже прелестным пейзажем, раскинувшимся перед нами. И правильно, это он молодец… только так подчеркнуто не стоило бы.
Словно услышав мои мысли, Димыч расслабился, немузыкально мурлыкнул и кинул в рот ломтик лимона.
У меня аж слюна потекла, как у собачки Павлова.
— Понял, Петрович? Журналы. Заберешь журналы и тащи их сюда. Откроем избу-читальню.
— Ты ему доверяешь? — вполголоса осведомился я у Калмыка.
Еще только не хватало, чтобы наши гостинцы накрылись медным тазиком с легкой руки бомжа Петровича!
— Я тебе доверяю, Петрович? — в свою очередь спросил Калмык у дядьки. Петрович подавился пивом, заперхал, булькая сизой пеной, затрясся