Нопэрапон
Шрифт:
Мотоеси захрипел, страстно желая проснуться в актерской уборной и получить за это нагоняй от сурового отца.
Нет.
Кошмар длился.
— Я… в Эдо такая маска… деньги нужны были!… Деньги… де…
Кровавая струйка потянулась из уголка рта.
Нопэрапон больше не было.
Сейчас настала ночь ясности, ясности острой и блестящей, будто нож убийцы.
Нопэрапон больше не было? — ложь!
Была… был.
Только тогда испуганный юноша еще не знал этого.
Не знал и другого: «…деньги нужны были!… Деньги… де…»
Последним, оборванным смертью словом
Дети.
3
— Я был борцом сумо. — Сказав это, маленький каппа вдруг словно стал вдвое, втрое больше, отяжелев скользким телом, как если бы не он двумя-тремя часами раньше говорил о братцах, себя же именуя «потомственным каппой». — Я был… я победил на последнем турнире перед великой смутой Гэмпэй.
Мотоеси весь обратился в слух. Выходило, что каппа (если не врет, конечно!) завязывал волосы в узел, подобный листу дерева гингко, еще перед междуусобицей кланов Тайра и Минамото.
Два с половиной века тому назад!
— Когда я понял, что для меня больше не осталось достойных противников, я вызвал на поединок речного каппу. Я был смел и безрассуден; я вызвал — и победил. Это был самый страшный бой в моей жизни, даже страшней той схватки, когда вокруг помоста густо торчали колья с заостренным верхом. Каппа остался лежать со сломанным хребтом, а я ушел, смеясь и харкая кровью. С того дня в каждом противнике мне мерещился мертвый каппа, преследующий самовлюбленного гордеца; с тех пор любой звук для меня слышался плеском речных волн и костяным хрустом. Я поселился у реки, в одиночестве, живя подаянием, не сразу заметив, что становлюсь меньше ростом… но, когда между пальцев у меня выросли перепонки, а нос стал клювом, это я заметил сразу.
Юноша задохнулся от изумления.
Много историй слышал он от отца, от бродячих сказителей, но о перерождении убийцы в убитого…
Вовек не бывало!
— Я стала ученицей Хякумы Ямамбы из ущелья Орлиных Гнезд, что в горах Хиэй. — Старуха задумалась, печально качая головой, подергала себя за редкую прядь на виске, покрытую снегом… нет, пылью, паутиной времени. — Да, правильно, это случилось на пятый год девиза «Мирное правление». За десять лет до того дня, как один борец-сумасброд пошел искать речного каппу. Моя наставница вскоре тяжко заболела, и смерть преступно медлила явиться за ней. Повинуясь просьбе умирающей и собственному понятию о милосердии, я однажды накрыла лицо наставницы старым дзабутоном, уперлась обеими руками и держала, пока дыхание ее не прервалось навсегда.
Мягкая, удивительно грустная улыбка на миг озарила лицо старой женщины; словно та девушка из далекого, почти нереального прошлого выглянула наружу и вновь скрылась в небытии.
— С тех пор Хякума Ямамба — я. Вот уже…
Юноша ждал слов: «Вот уже много, много лет».
Не дождался.
— Вот уже шестое рождение, — закончила старуха.
Слева от Хякумы Ямамбы заворочался молчаливый тэнгу.
— Я зарубил тэнгу в лесу О-Нин, защищая честь своей жены, — отрывисто каркнул он.
Плотно сжал губы, отчего рот его стал похож на застарелый шрам.
И больше не добавил ни слова.
Мотоеси
Ночь прозрения, настоянная на корнях ириса.
— Я убил нопэрапон на сельском кладбище близ холма Трех Криптомерий.
Сказал.
Он все— таки сказал это вслух.
В ответ дрогнули струны цитры в руках слепца, певшего мертвым сказание о их былой гибели; прозвенели, рождая мелодию вступления из «Парчового барабана», создавая вокруг Мотоеси привычный с детства мир, в котором жить было так же трудно, как и в любом другом, но говорить — легче.
Спасибо тебе, мудрый Раскидай-Бубен… спасибо.
— Я убил нопэрапон скорее из страха, чем из мести за мастера Тамуру или праведного гнева. Так получилось. Теперь я стану нопэрапон, да?
— Нет.
Хякума Ямамба вертела в сухих пальцах огрызок бечевки, на которую еще совсем недавно были нанизаны рисовые клецки. Огрызок почему-то казался мертвой змеей: извивался, норовил высвободиться, едва ли не шипел.
— Нет, не станешь. Уже стал.
Юноша машинально ощупал свое лицо.
Нос с легкой горбинкой, гладкие щеки, подбородок с ямочкой… бриться, по счастью, можно редко — борода растет, как рис на камнях… нижняя губа слегка оттопырена…
Старуха рассмеялась, глядя на Мотоеси. Вслед за ней засвистел смешком каппа, хмыкнул тэнгу-молчун, и даже слепой гадатель присоединился к общему веселью — хотя уж он-то никак не мог видеть самое потешное в мире зрелище.
Молодой актер с недоверием сам себя щупает.
Животики надорвешь!
— Но я же… я…
— Ты нопэрапон не снаружи. И хорошо, что так, иначе тебя забили бы палками насмерть, едва ты вернулся бы в труппу после кладбищенской трагедии. Это случается, нечасто, но случается, когда лицо души еше более неоформившееся, чем лицо тела. Ты нопэрапон — изнутри. Ты — зеркало не для чужой внешности, а для чужих порывов и настроений. Ты — пыльное зеркало, с краешка которого насильно стерли рукавом пыль. Ты присваиваешь без желания присвоить; ты отражаешь и искажаешь без желания отразить или исказить; ты отдаешь без желания удержать. Ты — нопэрапон, мой мальчик, и об этом не узнает никто, кроме тебя самого…
— …и нас, — добавил каппа, зачем-то поглаживая темечко, как если бы рассчитывал нащупать там узел борцовской прически.
— …и нас, — согласилась Хякума Ямамба, в чьем скрипучем голосе, словно птица в клетке, мимолетно запела та девушка из ущелья Орлиных Гнезд, что милосердно задушила уходящую наставницу.
Тэнгу просто кивнул.
«И нас… таких, как мы…» — звякнули струны цитры под лаской зрячих пальцев слепца.
— Неправда!
Выкрик Мотоеси встретил лишь тишину.
Тишину, покачивание головами, отведенные в сторону взгляды… выкрик утонул в этом единодушном сочувствии, чтобы мгновением позже вновь вырваться на поверхность уже не выкриком — воплем: