Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Шрифт:
Это был ее ноктюрн, ее жизнь, ее любовь.
Мурашки пробежали у нее по обтянутой свитером спине, когда две огромные руки начали лепить перекликающимися аккордами то самое – родное и мучительно сладкое.
Он играл божественно.
Аккорды ложились непреложно и страстно, рояль повиновался ему полностью, – из распахнутого черного зева плыла мелодия муки и любви, ненадолго сменяющаяся неторопливым кружевом арпеджио.
Большие карие глаза Марины сузились, подернулись терпкой влагой,
Пробивающаяся сквозь аккорды мелодия замерла, и, о Боже, вот оно сладкое родное ре, снимающее старую боль и тянущее в ледяной омут новой. Валентин сыграл его так, что очередная зыбкая волна мурашек заставила Марину конвульсивно дернуться. Слезы покатились по щекам, закапали на голые колени.
Марина сжала рукой подбородок: рояль, Валентин, книжный шкаф – все плыло в слезах, колеблясь и смешиваясь.
И ноктюрн мерно плыл дальше, минор сменился спокойной ясностью мажорных аккордов, холодным прибоем смывающих прошлые муки.
Марина встала и неслышно подошла к роялю.
Побежали октавы, сыгранные с подчеркнутым изяществом, снова вернулись осколки щемящего прошлого, засверкали мучительным калейдоскопом и собрались, но – в другое.
– Очищение… – прошептала Марина и замерла. Тринадцатый катился к концу, слезы просыхали на щеках.
– Очищение…
Боль таяла, уходила, отрываясь от души, прощаясь с ней.
Белым рукам оставалось мало жить на клавишах: хлынули волны арпеджио, и вот он – финальный аккорд, прокрустово ложе для короткопалых.
Марина смотрела, как поднялись чудовищные длани и легко опустились.
Подождав, пока растает звук, Валентин снял руки с клавиш.
Марина молча стояла рядом, рассеянно потирая висок.
– Что с тобой, котеночек? – спросил он, с удивлением рассматривая ее заплаканное лицо.
– Так… – еле слышно проговорила.
– Ну… совсем не годится…
Валентин тяжело встал, обнял ее и бережно вытер щеки кончиками пальцев.
Марина взяла его руку, посмотрела и поцеловала в глубокую линию жизни.
– Что с тобой? – он поднял ее, пытаясь заглянуть в глаза.
Марина отвела их и, теребя пальцами бархатный воротник халата, вздохнула на весу.
– Вспомнила что-нибудь?
Она неопределенно кивнула.
– Бывает. Понравился ноктюрн?
Она опять кивнула.
Валентин опустил ее.
– Сыграть еще?
– Не надо, а то обревусь вся.
– Как хочешь, – сухо пробормотал он.
Марина погладила его плечо:
– Ты великий пианист.
Он вяло рассмеялся:
– Я это знаю, котик.
– А когда ты узнал?
– Еще в консерватории.
– Тебе сказали или ты сам понял?
– Сказали. А потом понял.
– Кто сказал?
– Гарри.
– А он многим говорил?
– Не очень
Марина села на диван, вытащила сигарету из пачки, щелкнула знакомой зажигалкой, заблаговременно отстранившись.
– Ты поняла, как надо играть Шопена?
Она усмехнулась, сузив слегка припухшие от слез глаза:
– Я знаю, как его надо играть. Просто не умею. А ты знаешь и умеешь. Честь Вам и хвала, Валентин Николаич.
– Что с тобой сегодня? Не понимаю.
– И слава Богу.
Он вздохнул и побрел на кухню:
– Чай поставлю…
– Ставь. Только я не дождусь.
– Что так? – спросил он уже из кухни.
– Пора мне…
– Что?
– Пора, говорю!
– Как хочешь, кис…
Марина прошла в спальню, подняла брюки и, натягивая их, послала фальковской натурщице чуть слышный воздушный поцелуй:
– Живи, милая…
Из кухни французским басом запела Далила.
Часы пробили.
– Это что, час? – спросила Марина у своего тройного отражения. – А может, больше?
– Полвторого.
– Мне в два к пролам надо… Господи…
– Возьми мотор, – посоветовал Валентин, выходя их кухни. – Как у тебя с финансами?
– Херовенько…
Он кивнул и скрылся в кабинете.
Марина принялась натягивать сапожки.
Валентин вышел, обмахиваясь веером из десяток.
– Благодетель, – улыбнулась Марина, – играл как Рихтер.
– Фи, глупость какая. Он Шопена совсем не способен играть. Слишком кругл и академичен. И мучиться не умеет. Я как Горовиц играл.
– Ну, как Горовиц. До слез довел.
Легким жестом картежника он сложил веер в тоненькую колоду и протянул:
– Je vous pris adopter cela a signe de ma pleine disposition.
– Мерси в Баку…
Марина взяла деньги и сунула в сумочку.
Валентин снял с вешалки плащ и, словно тореадор, протянул ей:
– Прошу.
Она поймала руками рукава:
– Спасибо… Я, может, послезавтра забегу.
– Лучше – завтра.
– Завтра не могу.
– Понимаю… Слушай, киска, – он изящно тронул отворот ее бежевого плаща, – а ты… ты не могла бы и подругу свою захватить? Я б вам поиграл, чайку б попили и вообще… чудно время провели. Я бы…
Правая рука Марины медленно поднялась до уровня его рта, сложилась кулачком, сквозь который протиснулся большой палец.
Валентин усмехнулся, поцеловал кукиш в перламутровый клювик:
– Ну, молчу, молчу… Значит, послезавтра жду тебя…
– Спасибо тебе.
– Тебе спасибо, милая…
Они быстро поцеловались.
Марина тронула его гладкую щеку, улыбнулась и вышла за дверь, туда, где ждала ее жизнь – беспокойная, пьянящая, яростная, беспощадная, добрая, обманчивая и конечно же – удивительная…