Норма
Шрифт:
— Точно! Молодец. Действительно есть… девяносто пять… Возьми.
Михаил отложил облигацию.
— Теперь… ноль сорок один двести десять…
— Так, вот двести шестьдесят пять… нет. Сто пятьдесят по сто девяносто пять… нет…
— Нет. Оставь ее.
— А это какие?
— Это сторублевки.
— А что это написано.
— Это дедушка твой так расписывался. Это ведь его. Из последней драли … А это бабушкина… А вот и мои… тоже… девятьсот рублей получала. А в год больше тыщи выдирали. Так.
— А маленькие?
— После. Давай. Ноль девяносто один… девяносто…
— Девяносто один двести… сорок… нет что-то.
— А вот… двести шестьдесят… нет, проскочили. Немного совсем.
— Рядом почти… Еще две большие?
— Ага. Смотри сам, ты счастливый.
— Ну-ка. Ноль двести пять четыреста тридцать. И эта четыреста тридцать семь… Есть! Четыреста десять по четыреста девяносто пять.
— Ну! Девать некуда будет. Давай маленькие.
— Маленькие… А красивые они…
— Толку что… Смотри вот эти. Они все подряд идут.
— Точно… Ноль шестьдесят три сто девяносто девять… так… так… есть! Все, наверное. Четыре все.
— Ну, Мишка, молодец!
— Возьми. А эти какие?
— Это пятьдесят первый.
— Большая пачка.
— Большая… дедушка, бабушка и я. Втроем.
— А дядя Костя?
— Ну, он ведь только в пятьдесят седьмом приехал. А его облигации у Надежды Ивановны. Он вообще их выбрасывать хотел. В шестьдесят восьмом, переезжали когда, он брать не хотел. На помойку, говорит, выкину. Надя еле уговорила.
— У нас Бахмин рассказывал, один на помойке чемодан нашел целый. С облигациями.
— Да. Многие выбрасывали. Думали, что теперь фиг получат. Особенно после реформы. Я вон прошлый раз гасить ходила, а одна старушка говорит, я, говорит, под обои их клеила. А сейчас уже не отдерешь.
— Конечно. Тоже догадалась… это еще обиднее, чем на помойку…
— Это что, мы пятьдесят четыре рубля погасили?
— А что, мало?
— Да, ничего… А подумать, Миш, так что б им, например, весной взять и объявить, мол, приходите и всем погасят за пятидесятый год. И номеров никаких и волокиты.
— Да у нас, мам, все через жопу, — Михаил убирал оставшиеся облигации в шкатулку. — А с другой стороны, знаешь, многие старики газет не выписывают, лежат дома. Может парализованные. Глядишь и забудут. А государству выгода.
— Да. Разве что ради этого… Слушай, ты норму собираешься есть, или нет? Вторые сутки на окне лежит.
— Щас, мам. Меня просто вчера мутило. Мы с Андрюшкой в пивбаре были, а там креветки какие-то сомнительные. Я щас съем.
— Давай, давай, А то забудешь. Так и до завтра останется.
— Да чего тут, долго ли… — он взял лежащую на бумаге норму и, откусывая, побрел в комнату.
— Сестра! —
Зоя нехотя встала.
Сидящая рядом Клава пила чай:
— Чего он орет? Кнопка не работает, что ль?
— Да это безрукий тот…
— Аааа…
Сунув руки в карманы узенького белого халата, Зоя прошла по коридору, завернула в палату. Краюхин лежал в полумраке, положив забинтованные култышки поверх серого одеяла.
— Что случилось? — тихо спросила Зоя.
— Сестра… вот… это…
— Утку, что ль?
— Ага.
Нагнувшись, Зоя вынула из-под его кровати пластмассовое судно, сунула ему под одеяло…
Краюхин заворочался.
— Через пять минут приду.
Зоя вышла, прикрыла дверь следующей палаты.
Клава допила свой чай и читала, полулежа на кушетке.
Зевнув, Зоя опустилась на стул:
— Клав, я не помню, Седых кололи?
— Кололи, ты что.
— А у меня перепуталось все…
— Устала?
— Немного есть.
— Ну, ляг поспи, я посижу.
Клава встала, Зоя легла на кушетку, постанывая, вытянулась:
— Оооо, господи… да, там , не забыть, утка у этого…
— Безрукого?
— Да.
— Щас пойти?
— Пойди, я только подложила
— Слушай, Зой, а как это он умудрился?
— Руки?
— Да.
— А он на стройке работал, он плотник, кажется. Ну и на пятом этаже доски они вдвоем несли. Стопку досок. А там идти можно было в обход по настилу и по прямой, прямо по стене. Они по стене пошли.
— Это он сам рассказывал?
— Нет, Гликман. Вот. Пошли, значит, и… оооууааа… — Зоя зевнула, — и оступился кто-то. Полетели с пятого этажа. Приятель его доски отпустил и вниз. Насмерть. А этот в доски как-то инстинктивно вцепился и вместе с ними. А они, как веер распустились. И он, как будто на парашюте. Ногу только вывихнул.
— А руки?
— И руки. Когда он упал, доски от толчка сложились, ну, как ножницы, и руки в них попали. И отсекло напрочь.
— Да. Хорошо хоть сам цел остался.
— Конечно. Да еще один в палате лежит. Совсем рай…
— А соседа перевели, что ль?
— Выписали вчера… Ну, Клав, я подремлю немного…
— Дреми.
Клава встала, прошла к палате Краюхина, заглянула,
— Ну, как? Можно выносить?
— Можно, — слабо отозвался Краюхин.
Клава сунула руку под одеяло, нащупала потеплевшее судно, вытащила. На дне было немного желтоватой мочи. Клава шагнула к двери, но Краюхин приподнял голову:
— Сестра… там я вспомнил… вот..