Норне-Гест
Шрифт:
Он плыл в своем одноместном челноке вдоль балтийских берегов, добрался до материковых рек и поднялся по ним вверх, питаясь, как встарь, рыбой, но не радуясь новому свиданию; а когда дальше плыть было некуда, он высаживался на берег и становился охотником, пропадал в густых лесах, переваливал через высокие горы и разыскивал истоки новых рек по другую сторону гор. Но на этот раз он шел не на восток, не к восходу солнца, к началу всех начал, где он уже был однажды, – теперь он стремился на юг, в полуденные страны, попытать счастья там.
Его влекла смутная надежда обрести утраченное. Но в нем не угасла еще и жажда чистого знания, он все еще с первобытной жадностью устремлял взоры ввысь и вдаль – к последней горной вершине, к последней волне на горизонте.
От его внимания
Некоторые предполагали даже, что люди там вообще не знали смерти; притом вечной жизнью жили там не одни туземцы, но туда же собирались все умершие из других краев, – мудреная мысль, которую не всякому дано было усвоить. На дальнем севере жил народ, который так проникся этими чудесными рассказами о юге, что перестал предавать своих мертвецов земле по древнему обычаю, а начал сжигать их на костре, вполне уверенный в том, что умершие попадут на солнечные берега, если отдавать их во власть пламени. Иногда им даже бросали в костер перелетных птиц, чтобы те указали душам умерших верную дорогу.
Гест не знал, как ему относиться ко всему этому. Он, со своей стороны, уложил Скур в дубовую колоду-челн, считая этот способ передвижения испытанным и верным, хотя, быть может, и более медленным. Ему было чуждо представление о душе, проходящей через огонь и затем улетающей по воздуху, но он не отрицал и возможности подобного полета. Собственное бессмертие ставило Геста на твердую почву, и он разделял мнение своих современников по Каменному веку, что жить, разумеется, можно вечно, если тебя, к несчастью, не убьют или не сглазят злые люди, или если ты не заболеешь неизлечимой болезнью, что к сожалению, случается почти со всеми; исключений как будто не бывает. И опять-таки, значит, если всех этих перечисленных причин не будет, можно жить вечно! Так именно и обстояло дело с Гестом. Но ему было не ясно, как обстояло дело со смертью других людей; не была ли она в самом деле переходом к иному существованию или к жизни в другом краю? И что оставалось ему делать, как не стремиться к упомянутым берегам и увидеть собственными глазами все, что можно было там увидеть?
Страны в центре Европы были густо населены, но Гест избегал населенных мест, жил лесным странником и неуклонно продвигался, минуя все страны, к высоким горам в сердце Европы. На озерах между горами он нашел народ, живший в домах на сваях; целые города на воде, и видно было, что тамошние жители вовсе не хотят видеть у себя гостей, – мосты были заботливо подняты; но тем лучше: им, значит, надо быть очень дальнозоркими, чтобы заметить его.
Очень немногим удавалось видеть самого Геста в пути. Видели его следы, крупные следы, разделенные большими расстояниями, – шаг у него был широкий, как у лося, – но самого его видели редко; он успевал уже уйти далеко, когда открывали его следы. Терялись они высоко, в вечных снегах на вершинах гор, в царстве снежных полей, под самыми облаками, где парят грифы, и никто не мог понять, куда он девался; по другую сторону гор следы шли вниз, но никто не знал, откуда они идут.
Перевалив на другую сторону гор, Гест строил себе челн где-нибудь в глуши горного леса, вблизи ручья, обещавшего
Заблудившись в горах, он попал на окольные пути, ведущие не прямо к югу. Приток Дуная понес его челн, оттуда он выплыл на эту старую, большую извилистую реку – наезженный путь древности. Здесь ходили всевозможные суда с разными людьми; движение неслыханное; не проходило и дня, чтобы Гест не увидел чью-нибудь ладью или его не увидели с чьей-нибудь ладьи; тем лучше – там, где суда трутся борт о борт, где одно с трудом ползет против течения, а другое без труда плывет по течению, там никто не обратит внимания на одну лишнюю скорлупу; мало ли стариков закидывают свои удочки в Дунае!
Никем не замеченный, именно потому, что он был у всех на виду, плыл Гест своей дорогой, одинокий и молчаливый; он пил прямо из реки мутную теплую пресную воду, омывающую на своем пути столько разных земель; он разводил на берегу в тростниках свой маленький костер и жарил себе рыбу, не похожую на ту, что ловилась на севере; у одних были чуткие, настороженные усы около рта, у других плотная чешуя – настоящий панцирь; но все они с одинаковой жадностью бросались на приманку и платились жизнью за свою прожорливость.
Трапезуя, Гест смотрел испытующим оком на вечернюю зарю, подобно многим другим старым, опытным рыбакам.
Никто не удивлялся также, видя у него в челноке арфу; какой пловец не развлекается звуками песни, жалобно несущейся по ветру, выражая глубокую тоску по родине, если пловец в чужих краях, или неисцелимую тоску по иным странам, если он на родине, где ему недостает плеска волн!..
Так Гест рыбачил, пробираясь мимо чужих стран, видел мельком всадников в ярких цветных одеждах, с конскими хвостами и птичьими перьями на голове; он видел и людей, одетых словно в полыхающее пламя и в шутовские головные уборы, слышал их неистовые крики, свист и вой, – и глубже погружал весло в дунайские волны и плыл дальше. Добравшись до Черного моря, он объехал его, гребя своим двухлопастным веслом, высадился в Малой Азии, был охотником на чужой земле, блуждал по пустыне и снова вышел к истокам реки, на этот раз – Евфрата; на кедровом челноке он спустился вниз в Месопотамию, где прожил несколько человеческих веков и стал свидетелем многих замечательных событий.
Затем он спустился в Персидский залив, обогнул с юга Аравию, вошел в Красное море, высадился на западном берегу, снова пересек пустыню, поплыл по Нилу, доехал до Египта и застрял там на несколько веков.
Наконец он снова выплыл в Средиземное море, объехал все его берега и острова, не пропустив ни одного. По всем признакам, он попал именно к Солнечным берегам и поэтому оставался здесь, пока не разведал все их тайны. Какие богатые края!.. Ни одно туманное сказание туманного севера не давало настоящего представления о синеве здешнего южного неба, вечно лазурного; жить здесь было блаженством, и в этом благодатном воздухе расцветал один счастливый и искусный народ за другим. Гест следил за их светлым жизненным путем и всем сердцем сочувствовал их судьбам.
Он видел сильных воинственных людей в Междуречье, их беззаветную храбрость в боях и трудолюбие, их сложные водопроводы для орошения почвы и поднятия урожая; то же самое видел он и в Египте и узнал теперь, откуда впервые появилось зерно.
На реке Нил жили почитатели быка, как и на острове Крит; отсюда произошли или здесь были приручены все домашние животные; отсюда совершила на поводу у человека длинный путь на север овца, пока не очутилась в заносимом снегом земляном хлеву, где терпеливо выстаивала долгую зиму, одевая своей шерстью безволосых северян. Вот почему баран по вечерам бормочет что-то себе под нос – жалуется на свою судьбу. По горам средиземноморских стран карабкается дикий козел, а домашний, на севере, выискивает на кочковатом лугу кочку повыше и стоит на ней, сдвинув все четыре ножки вместе, словно на высочайшей вершине, и озирается вокруг, не боясь головокружения.